Петр Щедровицкий

Том 1. Введение в философскую и педагогическую антропологию

Щедровицкий П.Г. Введение в философскую и педагогическую антропологию. Работы 1981‒1996. М.: Политическая энциклопедия, 2018. 359 с.

/
/
Том 1. Введение в философскую и педагогическую антропологию

Предисловие 

1.Вы видите перед собой первый том моих работ из краткого полного собрания сочинений (сокращённо — кПСС). В настоящий момент план кПСС включает в себя 10 книг, написанных (или начитанных в форме лекций) до 2008 года и собранных в тематические «блоки». Инициатива подготовки этого издания принадлежит группе моих учеников и приурочена к шестидесятилетию со дня моего Рождения. Так получилось, что 43 года из этих 60 я постоянно что-то писал и говорил. 

Человеку в течение его жизни свойственно меняться. Меняется не только его окружение, круг тех, с кем по мудрому выражению А. Шюца, он «стареет вместе». Меняется его образ жизни, книги, которые он читает, тип восприятия и понимания реальности, а для человека, который пытается превратить «раз-мышление» в свою профессию, естественно меняется фокусировка тематического и проблемного поля. Меняется его отношение к ранее высказанным им самим идеям и тезисам, а также — к написанным текстам. К большей часть того, что я писал до 2008 года, (дата условная) я сегодня отношусь иронично. 

Сам факт появления, начиная с 18 лет (если не брать во внимание труды в школьной стенгазете), столь большого числа публичных материалов моего авторства, у меня самого до сих пор вызывает удивление. Полагаю, что это стало возможным благодаря влиянию семьи – в частности, наличию большой домашней библиотеки – и плотности той коммуникативной ситуации, в которой я очень рано оказался. Я вырос в разговорной культуре 60-70-х годов. Так случилось, что в детстве я слушал и слышал не только своего отца – Георгия Щедровицкого, но и многих других выдающихся русских мыслителей, ведущих работу в социально-гуманитарной сфере.

В 1980 году, став аспирантом НИИ ОПП (научно-исследовательского института общей и педагогической психологии), я стал забирать все нераспределенные заказы на чтение лекций по линии общества “Знания”. Не “кандидатам наук” за короткие, максимум 1,5-часовые, лекции платили по тем временам сумасшедшие деньги – почти 6 рублей. 5/7 лекций в месяц были существенным подспорьем в семейном бюджете, тем более после рождения второго ребенка. Я хочу обрадовать читателей: эти лекции не сохранились. Но, надо сказать, я к ним серьезно готовился.

А поскольку существенная часть подобных “заказов” была по факту связана с проблематикой “трудных” детей и подростков, а также вопросами касательно различных форм социальной девиантности, мои предшествующие исследования творчества Выготского оказались удивительно кстати. Однажды мне пришлось читать лекцию о воспитании девочек в переходном возрасте в обеденный перерыв в помещении кузнечного цеха, где с периодичностью раз в 3 минуты продолжал работать пресс. Эти обстоятельства тренировали не только способности к смене рамки, но и риторические навыки.

В 1982 году я поставил перед собой задачу — писать каждый день не менее 15 страниц рукописи. Мы жили на первом этаже в маленькой однокомнатной квартире, треть площади которой занимали стеллажи с книгами и материалами архива моего отца, а также большой письменный стол, доставшийся в наследство от дедушки. Сейчас, когда мы завершили первый этап описи архива, ясно, что он включает в себя более [7000] единиц хранения – около 500 тысяч страниц. Когда-то был издан сборник моих интервью, который получил название в виде фразы, сказанной мною Матвею Хромченко: “Я вырос в архиве ММК (Московского методологического кружка)”. Это правда. В прямом и переносном смысле.

Я читал и писал. 15 страниц в день, 100 страниц в неделю, 2000 страниц в год – с учетом домашних дел, праздников и командировок, когда выдерживать взятое на себя обязательство было практически невозможно. Утром я вставал, надевал валенки и старый свитер с горлом – на первом этаже осенью, зимой и весной было очень промозгло – и садился за стол. К обеду обычно норма была выполнена. Георгий Петрович называл этот жанр “текстами для уяснения вопроса самому себе”.

Поэтому, наверное, если бы этой инициативы Андрея Русакова и его товарищей по систематизации моего архива и предварительной работы по “сборке” томов не было, большая часть текстов, которые войдут в различные тома кПСС, так и остались бы частично в форме стенограмм и неотредактированных рукописей (слово, которое на протяжении 43 лет почти потеряло свой смысл), частично в форме россыпью опубликованных статей и книг, часть из которых не сохранилась даже у меня. Это я к тому, что несмотря на общее иронично-скептическое отношение к большинству своих старых работ, игра, как говорят, “стоит свеч”. Как минимум, мне придется их все еще раз прочитать.

А чтение своих старых работ, должен вам сказать, преинтереснейшее занятие.

2.Так получилось, что моя творческая биография началась с двух основных тем. Первой темой я был обязан Георгию Щедровицкому. В 1976 году он предложил мне вместе с ним заняться проблематикой “программирования”. Он в этот период размышлял над схемой программирования, первые варианты которой появились в 1974-1975 годах. В этих рамках он предложил мне более подробно разобрать процесс “целеполагания” и “цель” как организованность МД. Я написал по этой теме курсовую работу (к сожалению, этот текст не сохранился – во всяком случае пока я не могу его найти) и сделал свой первый доклад на конференции “Логика научного поиска” в Екатеринбурге осенью 1977 года.

Вторая тема родилась в ходе моего личного самоопределения и, как я сейчас понимаю, возникла в ходе поиска содержательного “противовеса” содержанию, которое я усваивал в ММК. Речь идет о критической реконструкции идей Льва Семеновича Выготского. Интерес к этой теме появился у меня после участия в серии дискуссий, проходивших в НИИ ОПП и приуроченных к 80-летию со дня рождения “Моцарта психологии”. Хорошо помню, что те интерпретации направленности творчества Выготского, которые я слышал в ходе этих дискуссий, входили в противоречие со смыслом, который возникал у меня при чтении его работ. В нашей домашней библиотеке хранилось несколько изданий 20-х годов, а благодаря Гите Львовне Выготской у меня была возможность знакомиться с рукописями автора культурно-исторической теории развития, хранившимися в домашнем архиве Льва Семеновича.

Первоначально вместе с Николаем Щукиным мы размышляли о “клеточке развития”, но уже с 1978 года я плотно занялся анализом ранних работ Выготского. Мною руководило не только желание найти тему, слабо раскрытую в текущих дискуссиях конца 70 — начала 80-х годов и тем более практически не освещенную в распространенных работах о творчестве Выготского, но и нащупать исходные гипотезы, которые легли в основу культурно-исторической психологии и определили дальнейшие размышления ее автора. Сегодня можно сказать, что я интуитивно искал основания “философской антропологии” Льва Выготского.

Тогда я не мог знать, что этот круг проблем активно обсуждался – прежде всего в немецкой и американской философской и психологической литературе начала ХХ века. Мы не можем быть уверены, что Лев Выготский был знаком с базовыми работами Касирера, Шелера, Плеснера, Дж. Г. Мида, легшими в дальнейшем в основу новой философской дисциплины. Но мы не можем быть уверены и в обратном. Лев Семенович относился к тому поколению еврейских (российских) интеллигентов, представители которого свободно владели несколькими языками и начинали свой рабочий день с чтения новых журнальных статей за завтраком. Его многочисленные предисловия к изданию новых работ в 20-30-е годы показывают, что он был активно вовлечен в круг современных научных дискуссий.

Сразу стало очевидно, что мой круг чтения в период 1975-1980 годов был гораздо уже, чем у Выготского. Поставив перед собой задачу критической реконструкции этюда о Гамлете и Психологии искусства, я был вынужден ознакомится не только с теми текстами, которые фигурировали в библиографии названных работ, но и начать прорабатывать второй эшелон ссылок, постепенно расширяя список авторов, которые, как мне казалось, могли оказать влияние на формирование смысловой структуры культурно-исторической концепции. Так на моем письменном столе оказались работы Владимира Ивановского и Густава Шпета, а также сборники “Вопросы философии и психологии творчества”, изданные в Харькове в начале ХХ века.

Цикл работ о “Гамлете, принце Датском, Льва Выготского”, написанный мною между 1978 и 1998 годами, почти полностью опубликован в настоящем томе. Этой теме была посвящена сначала моя дипломная работа, а потом и диссертация. Здесь я лишь хочу указать, что сформированная в ходе этих исследований вторая тема, как и тема “программирования”, в дальнейшем красной линией прошла через всю мою содержательную работу. Опираясь на Гамлета Выготского, я попытался сформулировать основные гипотезы о сущности “человека”, в рамках которых в дальнейшем разворачивалась как моя работа в сфере подготовки кадров и образования, так и ряд общественных и организационных проектов.

Поэтому не случайно, что именно этот круг статей и материалов вошел в первый том кПСС.

Цикл работ о «Гамлете, принце Датском, Льва Выготского», написанный мною между 1978 и 1998 годами, почти полностью опубликован в настоящем томе. Этой теме была посвящена сначала моя дипломная работа, а потом и диссертация. Здесь, я лишь хочу указать, что сформированная в ходе этих исследований вторая тема, как и тема «программирования» в дальнейшем красной линией прошла через всю мою содержательную работу. Опираясь на Гамлета Выготского я попытался сформулировать основные гипотезы о сущности «человека», в рамках которых в дальнейшем разворачивалась как моя работа в сфере подготовки кадров и образования, так и ряд общественных и организационных проектов.

Поэтому не случайно, что именно этот круг статей и материалов вошёл в первый том кПСС.

3.Как я уже сказал выше, идея построения особой дисциплины – философской антропологии – отсылает нас прежде всего к немецким работам начала ХХ века.

В [1928] году в своей работе “О месте человека в космосе” Макс Шелер писал: “Если спросить образованного человека, о чем он думает при слове “человек”, то почти всегда в его сознании начнут сталкиваться три несовместимых между собой круга идей.

Во-первых, это круг представлений иудейско-христианской традиции об Адаме и Еве, о творении, рае и грехопадении.

Во-вторых, это греко-античный круг представлений, в котором самосознание человека впервые в мире возвысилось до понятия о его особом положении, о чем говорит тезис, что человек является человеком благодаря тому, что у него есть разум, Логос, фронесис [что можно перевести на русский как “разумность”], men’s, ratio и т.д. (Логос означает здесь и речь, и способность постижения “чтойности” всех вещей).

В-третьих, это круг представлений современного естествознания и генетической психологии, согласно которому человек есть достаточно поздний итог развития Земли, существо, которое отличается от форм, предшествовавших ему в животном мире, только степенью сложности соединения Энергий и способностей, которые сами по себе уже встречаются в низшей по сравнению с человеческой природе.

Между этими тремя кругами нет никакого единства. Существуют естественно-научная, философская и теологическая антропология, которые не интересуются друг другом, единой же идеи человека у нас нет”.

С момента написания этих слов прошло 90 лет. ХХ век не только не добился взыскуемого “единства представлений о человеке”, но, напротив, сделал явным еще одну, четвертую, группу представлений, связанную с групповым, коллективным, шире – социальным его существованием. Социальный человек, которого обнаружил и начал всесторонне изучать ХХ век, оказался довольно неприглядным существом – завистливым, поверхностным и злопамятным, подверженным коллективному помешательству и агрессивным реакциям по отношению к себе подобным.

Можно сказать, что ХХ век бросил вызов философии, всем социальным или, как иногда говорят, гуманитарным наукам и серьезно проблематизировал ценности и идеалы эпохи Просвещения, которые в большей или меньшей степени исходили из предположения, что человечество последовательно двигается в сторону построения общества большей любви, справедливости и морального совершенства.

Социальные катаклизмы первой половины ХХ века получили неожиданное для многих развитие во второй половине: на этот раз это был вызов со стороны изменения самой “техники”, как созидательной, так и разрушительной. Атомные бомбардировки Японии и дальнейшее усовершенствование ядерного оружия способствовали восстановлению чувства реальности у человечества – во всяком случае у его активной части. Рефлексия непредсказуемых и, возможно, необратимых последствий воздействия совокупного человечества на среду своего собственного обитания с начала 70-х годов прошлого века становится не только поводом для экологического алармизма, но и источником пересмотра базовых ценностей, задающих рамки человеческого самоопределения.

Но несмотря на рост влияния этих социальных движений, понимание того факта, что мы живем в очень хрупком мире, осваивается человеком с большим трудом.

Сегодня на повестке дня: страх человека потерять работу и источники существования под влиянием революции в сфере робототехники и цифровой трансформации производства.

Вместе с тем мы понимаем, что страх человека перед техникой — это просто оборотная сторона его страха перед самим собой.

Важнее всего в мире – умение быть самим собой. Эта сентенция принадлежит Монтеню. Уже в самых ранних мифологических объяснениях мироздания мы всегда обнаруживаем примитивную антропологию бок о бок с примитивной космологией. В уже упомянутых мною выше философских и психологических работах начала ХХ века была выдвинута важная базовая гипотеза: “человек” является существом, которое постоянно ищет и испытывает самого себя, которое в каждый момент своего существования также испытывает и перепроверяет условия своего существования. Герой платоновских диалогов Сократ указывал на то, что “без испытания жизнь не жизнь для человека”. Эрнст Касирер считал, что именно благодаря этой основной способности – “задавать вопросы к своему способу Бытия в мире и давать ответ самому себе и другим” — человек и становится “ответственным” существом.

Но этого мало. Сама названная вопросительность человека развертывается в масштабах Вселенной, о которой мы почти ничего не знаем. То же, что мы знаем, поражает человеческое воображение. Мы окружены бесконечностью безразличной к нашим религиозным чувствам и моральным запросам.

Уже упомянутый выше Монтень подтрунивает над претензиями человеческого разума: “Пусть он [человек] покажет мне с помощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, что это удивительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безбрежного моря – что все это сотворено и существует столько [миллионов] лет только для него, для удобства и к его услугам?”

В ХV-ХVI веках человек уже один раз сумел примириться с бесконечностью и даже переосмыслить ее как вызов для развития мышления и деятельности. Он создал новые измерения символического мира: не только “естественный язык” и письменность, но и мир “денежных систем”, права и, наконец, сегодня новую реальность цифрового представления реальности. Каждая из этих знаковых систем создает как новые измерения свободы, так и новые риски для “сущности” человека, которая может быть утеряна в процессах оперирования со знаками.

Как здесь не вспомнить великолепные слова Пико делла Мирандола: “Тогда, – писал он, – согласился Бог с тем, что человек – творение неопределенной природы, и поставил его в центре мира, и обратился к нему: “Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центр мира, чтобы оттуда тебе было удобно обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтоб ты сам, как свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению души и в высшие, божественные”.

4.Это лирическое отступление необходимо мне, чтобы указать на тот смысловой контекст, в котором нерефлексивно развертывались мои юношеские размышления в конце 70-х. Как я уже сказал, Лев Выготский выступал противовесом Георгию Щедровицкому. Однако здесь необходимы пояснения: в каком смысле я говорю о “противовесе”?

Вопреки широко распространенным оценкам наследия ММК, рискну утверждать, что моего отца также больше всего интересовал “феномен человека”. В отличие от многих интеллектуалов его поколения на Западе, проблема самостояния человека в условиях агрессивного социального окружения и исторических катастроф продолжала оставаться для него важнейшей рамкой размышления о “деятельности” и “мысле-деятельности”. Эти мотивы хорошо видны в его воспоминаниях “Я всегда был идеалистом” и в лекциях “на Досках”, которые он читал в Москве в конце 80-х.

В моих личных разговорах с отцом, которые я хорошо помню по крайней мере с 10-летнего возраста, тема “человеческого самоопределения” была основной. Как сохранить человеческое достоинство в обществе победившего ” социализма”? Как отстоять право собственности на самого себя? Как сохранить “личность”? Как использовать группу единомышленников, чтобы сохранить свою свободу по отношению к агрессивному подавлению со стороны общества, а культуру, чтобы сохранить свободу в рамках малой группы?

В 1943 году в Куйбышеве отец бросился защищать товарищей, которых с криками “Бей жидов” атаковали местные хулиганы, и получил удар заточкой в грудь. Как сказал врач в госпитале, еще полсантиметра и попали бы в сердце. Как любит говорить Теодор Шанин, в мышлении, как и в жизни, все решает “отвага”. Георгий Щедровицкий жил и мыслил отважно. И пытался завещать эту установку мне и другим своим ученикам. Аналогичным образом размышляли Александр Зиновьев и Мераб Мамардашвили, Владимир Зинченко и Василий Давыдов. Всех их в той или иной степени я могу назвать своими учителями. Думаю, что в этом плане русская философская мысль 60-70-х по своим смысловым коннотациям продолжала сохранять пафос межвоенных размышлений европейской философии.

5.В текстах ММК, посвященных описанию человека в процессах деятельности, которые нужно датировать началом 60-х годов, этот философско-антропологический пафос, казалось бы, отходит на второй план. Но только на первый взгляд.

Здесь и далее в этом параграфе я попытаюсь коротко резюмировать логику теоретических и методологических рассуждений ГП о человеке в начале и середине 60-х годов.

Георгий Петрович, как обычно, начинает с традиционного для ММК вопроса о “многих знаниях”, который проявляется в различиях в описании человека в тех или иных научных дисциплинах. Очевидно, что “человек” как гипотетический объект описывается социологией и психологией в различных системах понятий и представлений.

Социологическое представление требует различать, с одной стороны, места в социальных структурах со всеми заданными для них свойствами-функциями и, с другой стороны, материал их наполнений. Человек как таковой есть структурная общность того и другого. Из-за подобной двойственности может сложиться представление, что так называемые “психологические характеристики личности” могут быть отнесены к тому, что при указанном выше структурном подходе мы относим к “наполнению” мест.

Однако в данном случае мы по сути дела сталкиваемся с противопоставлением двух более широких определений: человека как элемента социальной системы и человека как отдельного организма, своего рода микрокосма.

Описание человека как места в социальной системе и как материала, наполняющего это место, лежали в рамках одного системно-структурного представления.

Различия человека как элемента социальной системы и как отдельного организма уже относится к двум принципиально разным системно-структурным представлениям, которые, “оставаясь противопоставленными друг другу, должны быть [теперь] особым образом наложены друг на друга и соединены друг с другом”. Различие между психологией и социологией в этом случае могут быть поняты как следствие противопоставления этих двух способов системно-структурного представления человека.

Если принять эту версию в качестве основной, необходимо, по мнению Георгия Щедровицкого, “рассмотреть соотношение между планами функционирования и развития социальных систем, с одной стороны, и планами функционирования и развития отдельных человеческих организмов, с другой”. Законы этих процессов принципиально отличаются друг от друга.

С одной стороны, в социальной системе для отдельных людей существуют строго определенные места, требующие от них определенных свойств и качеств. Более того, функционирование и развитие социальной системы строится таким образом, чтобы загонять людей в соответствующие ячейки системы и места и подчинять их требованиям этих мест.

Вместе с тем каждая человеческая личность не только чувствует себя элементом данной социальной общности, интересы которой она должна разделять и которой она должна подчиняться. Человеческая личность часто начинает играть с системой, пытается ее обмануть, “паразитировать” на ней, ассимилировать систему и “использовать ее в своих собственно организмических интересах”.

В ряде случаев, пишет ГП, “такая личность не просто обманывает систему и играет с ней в кошки-мышки, она начинает перестраивать саму систему, переделывать ее в соответствии со своими идеалами и требованиями”. Теперь давайте представим себе, что таких отдельных личностей не одна, не три и не десять, что по сути дела все они, то есть миллионы и миллиарды, играют в такую же игру. Тогда все социальное целое предстает перед нами как совокупность подобных игр, находящихся в сложных отношениях друг к другу. 

С одной стороны, люди будут играть с самой системой, а с другой стороны – друг с другом. В этой игре разнообразных сил исключительно большую роль приобретает рефлексия. Поведение отдельного человека определяется, по мнению ГП, прежде всего тем, насколько он понимает механизмы и закономерности жизни социального целого. Он должен понимать не только законы жизни социальных институтов, но и роль других людей в социальной жизни, их вклад в эти процессы. Учитывая все эти обстоятельства, он строит тактику и стратегию своего собственного индивидуального поведения, получая возможность в пределе за счет рефлексивного осознания менять законы жизни некоторых социальных институтов.

Если теперь рассматривать свойства отдельного человека, то окажется, что есть как минимум два различных типа подобных свойств: одни определяются свойствами-функциями мест в социальной системе, другие – законами жизни человеческой личности как полной системы в процессах функционирования и развития деятельности. Эти две разных группы свойств реализуются в едином индивидуальном поведении.

Поставив вопрос таким образом, исследователи придут к необходимости рассматривать, каким образом массовое сцепление индивидуальных человеческих траекторий реализует функционирование и развитие социальных структур и социальных институтов. Чтобы ответить на этот вопрос, придется в свою очередь анализировать, как связаны и скоординированы процессы подгонки, приспособления индивидов к социальной системе и процессы изменения социальных институтов людьми за счет их кооперирования друг с другом в целях развития.

Анализ человека как элемента социальной системы, “независимо от того, охватывает ли она только производство или включает в себя и клуб”, никогда не может объяснить реальной жизни человека. Отдельный человек “может существовать и поддерживать свое множественное существование в разных социальных системах”, только если он будет независим от каждой из них в отдельности и “сам будет представлять собой отдельный и самостоятельно функционирующий организм”. 

Современный человек и есть результат накопления подобного исторического опыта двойного или множественного существования. С этой точки зрения “жюльверновская абстракция нескольких путешественников, выкинутых на необитаемый остров и сумевших восстановить там ячейку современного им общества, и есть предельное выражение духа индивидуализма в хорошем смысле этого слова”. Инженер, который описан Жюль Верном в этом приключенческо-фантастическом романе, – это и есть, по мнению ГП, человеческая личность ХIХ века.

В этой точке теоретическое рассуждение Георгия Щедровицкого смыкается с его беседами со мной в этот период, когда мы вместе с ним читали “Таинственный остров”. Вопрос об образе человека ХХ века он выразил чуть позже в идее “методологического мышления”. 

Если принять эти основные противопоставления, то, возвращаясь к исходному описанию эпистемологической ситуации многих знаний о “человеке”, можно согласно ГП предположить, что “предмет социологии – это социальные системы и жизнь отдельных людей как элементов этих социальных систем, а предмет психологии, наоборот, это жизнь этих же самых людей как отельных самостоятельных организмов, как личностей”.

Ясно, что подобное разделение и противопоставление “не совсем точно соответствует или даже просто не соответствует традиционному противопоставлению социологии и психологии” или во всяком случае их традиционным предметам. Однако такая программа может быть реализована в силу того, что теория деятельности предлагает “особую конфигурирующую систему для описания и объяснения того, как два вышеуказанных системных представления связаны друг с другом и зависят друг от друга”. В онтологической картине деятельности (или, как он скажет в 1979 году, мысле-деятельности) есть “место для того и другого”. 

6.Тексты, собранные в этом томе, публиковались и готовились к публикации два раза. Один раз в середине 90-х для стажеров школы культурной политики. Второй раз в середине 00-х для широкой публики. Я позволил себе сохранить оба предисловия – чтобы передать не только эволюцию собственных взглядов, но и различия в оценках, характерные для этих двух различных эпох.

Петр Щедровицкий, 24 июня 2018 года 
Левен-Антверпен-Лейден


Купить книгу

Поделиться:

Методологическая Школа
29 сентября - 5 октября 2024 г.

Тема: «Может ли машина мыслить?»

00
Дни
00
Часы
00
Минуты

С 2023 года школы становятся открытым факультетом методологического университета П.Г. Щедровицкого.