Петр Щедровицкий
Мышление как не-деятельность: заметки к вопросу о смысле возникновения мыследеятельностных представлений в ММК
Щедровицкий П.Г. Программный подход в контексте системомыследеятельностной методологии // Программирование культурного развития: региональные аспекты. Вып. 1. Москва, 1991. С. 34-92.
Забегая вперед, можно сказать, что СМД-методология проделала достаточно большой путь собственно онтологических поисков — от эпистемологической онтологии отдельно взятого знания и эпистемологических схем замещения, трактуемых как изображения мышления, к схемам деятельности, разнообразно представленной в различных онтологических единицах (от схемы простейшего акта деятельности вплоть до схемы «универсума» деятельности), а затем — к схемам коммуникации и коллективной МД как предельной онтологии для объяснения и интерпретации явлений духовного мира. В этом плане можно утверждать, что методология в своей малой истории отвергла онтологический догматизм и утвердила принцип историзма в подходе к объективной действительности.
Однако как направление онтологической работы, так и конкретные решения, даваемые на разных этапах развития методологии, не могут быть поняты вне принципиальной установки на превращение самого мышления и деятельности в предельную онтологию особого типа. Мышление, деятельность, мыследеятельность брались каждый раз в предельно-объективированном залоге, а не как отправления и эманация отдельного человека. Тем самым СМД-методология сознательно отказывалась от принципиальной гносеологической онтологии «субъект — объект», от онтических схем очеловеченного и одушевленного мышления, от идеи трансцендентального или абсолютного объекта и постулировала существование мира деятельности и мыследеятельности, по отношению к которой человек выступал как носитель.
Уже в «Органоне» Аристотеля есть зародыши почти всех развитых в дальнейшем философских представлений: детально развитой логики и метафизики, элементы теории познания и психологии.
Но у Аристотеля и всех философов вплоть до XVII столетия не было представления о мышлении как особом предмете и особой действительности, а вместе с тем не было и той объемлющей и предельной онтологии, в которой и за счет которой могла бы быть объяснена работа со знаниями и жизнь эпистемологических единиц различного уровня сложности.
Действительность Аристотеля — это «логос», то, что составляет содержание осмысленных и истинных рассуждений. Эта действительность естественным образом переносилась им в онтологию, задавая характер всего идеально или бытийно существующего и ставила в связь, с одной стороны, с деятельностью души, а с другой — с взаимодействием субъекта и объектов.
Эмпирическим материалом для анализа в соответствии с этим были прежде всего «знаковые тексты», оцененные с точки зрения их осмысленности и истинности и рассматриваемые с точки зрения того, насколько строение их знаковой формы соответствует строению мира, космосу, представленному в онтологических картинах.
У стоиков по сути дела эта же функциональная действительность была представлена в более тонких различиях «лекты» и «истинности», полученной за счет рефлексии и критики. Как «логос» Аристотеля, так и «лекта» стоиков понимались ими как объективно существующее вне головы человека, и поэтому их представления можно назвать внешне объективными — условное обозначение, которым мы будем пользоваться и в дальнейшем; и первое, и второе представления продолжали и развивали представления Платона об объективном мире идей и фиксировали способы существования «чистого содержания».
И у Аристотеля, и у стоиков не было еще «логики» в нашем современном понимании этого слова, так как не был выделен особый логический предмет: как «логос», так и «лекта» были предметом изучения всего круга методологических дисциплин. Выделение «собственного» предмета логики произошло значительно позднее, у последователей Аристотеля, так называемых «перипатетиков», в частности — Александра Афродисийского; оно было обусловлено, в первую очередь, превращением аристотелевских правил-предписаний в построение процедур деятельности и рассуждения с использованием знаковых выражений в знания, а именно — в схемы-изображения силлогистических умозаключений. Рефлективный анализ этих схем, рассматриваемых как изображения некоторой действительности, позволил выделить особое содержание — отношения между терминами или их смыслом — и представить его объективированно и онтологически.
Специальный анализ «методических положений» разного типа показывает, что они не являются «знаниями» в точном смысле этого слова; они ничего не изображают и не описывают, они, если так можно выразиться, лишь «включают» деятельность, составленную из строго определенных процедур, основывающихся на определенных средствах, направленную на определенные объекты и дающую, в соответствии с этим, строго определенный продукт; они являются «предписаниями» в точном и прямом смысле этого слова.
Такой вывод, естественно, заставляет нас поставить вопрос о том, как получаются и как могут получаться подобные «методические предписания» и «положения». Поскольку они не являются знаниями о каких-либо объектах, то, следовательно, не могут быть получены путем исследовательских процедур как изображения или описания объектов. Они получаются только за счет «искусства», как обобщение уже сложившейся практики мышления и деятельности, как рекомендации, интуитивно выработанные учителем при обучении ученика.
Для того чтобы методические предписания могли стать знаниями, должен быть выделен и развернут особый предмет изучения и должен быть найден особый эмпирический материал, из обработки которого формируются эти знания. Вместе с тем за этим предметом и эмпирическим материалом должен стоять особый реально существующий объект изучения или какая-либо область объектов. Этот предмет и объект должны быть такими, чтобы развертывание предмета, и соответственно, изучение объекта давали, с одной стороны, обоснование существующим предписаниям метода, а с другой — могли бы служить основанием для выработки новых предписаний. По сути дела вся античная традиция комментариев и интерпретации Стагирита и начальные этапы схоластической философии проходят под знаком поиска такого рода объектных областей и формирования предметов логического анализа.
Принципиально новый шаг в понимании предметной и объектной отнесенности того, что для Аристотеля выступало как «методические предписания», появляется у Абеляра в XI веке.
Пытаясь преодолеть противоречия реализма и номинализма, он ввел понятие о «концепте» как особом субъективном, а не внешне-объективном явлении: общее значение или смысл, с его точки зрения, не существует в объективно-реальном мире и не является просто именем; это — особое создание души и существует только в ней. По сути дела «концепт» — это «лекта» стоиков, но пересаженная в отдельную человеческую голову и лишенная координации с миром чистого содержания или смысла. С Абеляра ведет свое начало «психологизм» в понимании предмета «методических знаний», логики и методологии, а вместе с тем общая мировоззренческая установка, рассматривающая в качестве предельной онтологии человека с его сознанием и психикой.
У Абеляра не было еще понятия о мышлении как об особом виде действительности. Это понятие возникает впервые, по-видимому, у Декарта. Он говорит о «мышлении» как об особой субстанции, наряду с субстанцией «материи» или протяженности. При этом непрерывно смешиваются и переплетаются объективно-логические и субъективно психологические характеристики мышления: вопрос об его экзистенциальном статусе остается нерешенным. Интересно, что у Декарта отчетливо разделяются теории мышления и положения метода – «правила для руководства ума». Для Б. Спинозы, который в общем был, конечно, картезианцем — тоже характерны колебания между внешне-объективным и субъективно-психологическим пониманием мышления; но он был все же психологистом, и это, в частности, нашло отражение в том, что «мышление» и «материя» являются у него лишь двумя модусами единой субстанции.
После Декарта и Спинозы утверждается представление о том, что предметом методологических исследований является «мышление». На основе этого понимания развертываются многочисленные попытки построить «содержательную логику» мышления, процессов исследования, поиска новых знаний в противоположность традиционной школьной логике оформления в речи или мысли-коммуникации уже известных результатов.
Но все эти попытки заканчиваются неудачами. Как ни странно, «чистое мышление», тем более в его психологических интерпретациях, оказывается сугубо формальным — исчезает и отступает на задний план то, что фиксировалось и удерживалось в понятиях «логоса» и «лекты»: содержание и содержательность мышления лежит как бы вне его.
История методологических исследований XVII—XIX столетий — это история непрерывных колебаний между внешне-объективным и субъективно-психологическим пониманием мышления, история непрерывных смешений того и другого и попыток развести и разделить их. Но если XVIII столетие — время еще сравнительно устойчивого равновесия этих двух пониманий, их сожительства в рамках одной общей системы, то XIX и первая четверть XX века — время резких дифференциаций и открыто выраженного антагонизма. Первая половина XIX столетия характеризуется господством гегелевских внешне-объективных представлений о мышлении, вторая половина XIX — почти полным и повсеместным господством психологизма и, наконец, первая четверть XX века — резким отвержением и разрушением субъективно-психологической точки зрения, выдвижением на передний план «логицизма».
Названные вехи — лишь внешняя и поверхностная история развития представлений о мышлении, которые, конечно, имели свою внутреннюю логику и связь. Но эти резкие колебания от одного понимания к другому, противоположному, есть, на наш взгляд, выражение того, теперь уже достаточно очевидного факта, что ни одно из перечисленных направлений не дало выделения действительного целостного объекта и предмета методологических исследований.
«Психологизм» второй половины XIX столетия, как мы уже говорили, исходил из понятий и результатов традиционной логики, полученных путем анализа внешне данных текстов. Он не расширил границ эмпирического материала и не внес ничего нового в методы анализа. Вся его «работа» сводилась к переформулированию логических положении на язык так называемых «душевных» или психических явлений. Долгое время эта трактовка логических положений казалась оправданной, так как все соглашались с тем, что значения знаков языка задаются человеческим пониманием и, следовательно, должны существовать в этом «понимающем аппарате». Так «психологизм» оказывался естественной и само собой разумеющейся формой «содержательной» логики, т. е. логики, ориентированной на значения и содержания знаковых выражений. Вместе с тем указывалась и особая область существования исследуемых явлений — «душа» или «психика».
Но подобная установка на «душевные» явления и переформулирование всех логических положений на язык психологии могли получить действительное оправдание и смысл только в том случае, если бы таким образом была указана новая объективная область, которую можно было бы исследовать самостоятельно, независимо от исследования знаковых текстов, и особыми чисто объективными методами; в этом случае психологическая установка привела бы к обогащению методов теории мышления и к выделению особого предмета психологической теории мышления. Однако «психологизму» этого не удалось сделать, он никогда и нигде не пошел дальше традиционной системы логических знаний и методических предписаний для организации мышления, и поэтому фактически в своих «Логических исследованиях» Э. Гуссерль убивал труп.
Это не значит, что психологизм был совершенно бесплодным и не дал никаких положительных результатов. Неудачи его привели к появлению психологии мышления. Характерно, что первые школы (Вюрцбургская школа экспериментальной психологии, Берлинская гештальтпсихология, школа Ж. Пиаже и школа Л. Выготского) возникли фактически как антагонисты психологизма. Характерно также, что почти для всех них отправной точкой исследования явились знаки, их «значение» и «смысл», их употребление в мышлении и деятельности людей. Вюрцбургская школа очень остро поставила вопрос о специфике мышления, его принципиальном отличии от чувственного отражения, но дело так и закончилось негативными определениями. Наиболее обещающей казалась попытка О. Зельца — исследователя, во многом разошедшегося с Вюрцбургской школой — связанная с понятием процесса мышления, но она осталась без всякого продолжения.
Наиболее интересной среди всех этих попыток была, на наш взгляд, работа Выготского; однако она привела к парадоксальным результатам. Анализ употребления знаков в деятельности, обещавший богатые результаты, очень скоро выдвинул на передний план вопрос, что такое значение знака, а затем вопрос об отношении знака к действительности, т. е. вопрос традиционно логический. Психологическое исследование знаков и мышления как особого знакового поведения оказалось зависимым от логических понятий; предмет психологической теории мышления, намечавшийся, казалось, столь естественно в первых работах, вдруг исчез и слился с предметом логической теории. На наш взгляд, сейчас уже можно считать доказанной органическую связь и зависимость психологического исследования мышления от предварительного логического анализа и описания его.
Однако во всех случаях центральным остается вопрос о том, где провести границы объектной области и предмета анализа, какова та минимальная онтологическая картина, в рамках которой может быть описана и объяснена «жизнь» знания, процессы исследования и проблематизации, механизмы формирования новых знаний и т. д. Выделенные направления логического и психологического анализа образуют как бы полярные линии как в плане выделения такого минимального объекта, так и в плане методов и подходов к анализу знания и мышления.
«Логицизм» и «психологизм» представляют собой наиболее разработанные и систематизированные линии методологии, получившие в силу этого наиболее широкое признание. Но, как мы пытались показать, ни одно, ни другое направление, по сути дела, не смогло определить и наметить контуры онтологии, в которой могли бы быть описаны и объяснены названные процессы. Индивидуальный субъект, сознание (пусть даже трансцендентального или абсолютного субъекта), в равной мере как и «мышление», являются слишком узкими онтологическими схемами.
Вместе с тем здесь важно подчеркнуть, что методология, начиная с анализа методических предписаний, правил для руководства ума нуждается в своей особой онтологии, фиксирующей процессы и структуры мышления и деятельности. По сути дела, следует предположить, что все потенциированные объекты, подразумеваемые понятиями «логоса», «лекты», «концепта», «мышления», «деятельности», должны быть собраны и стянуты в этой онтологической картине, а смысл названных понятий должен быть специально разоформлен, а затем вновь схематизирован в синтетическом структурном представлении той объектной области, по отношению к которой все исторически предшествующие онтологии должны быть квалифицированы как частные.
Однако онтологический синтез такого типа, как мы уже подчеркивали, происходит в несколько этапов.
Первые шаги СМД-методологии развертываются на территории логики и эпистемологии. Здесь, начав с анализа текстов, содержащих сложные рассуждения — а значит, и все моменты процессов мышления, СМД-методология опирается на идеи предметности знания и реконструкцию методов восхождения от абстрактного к конкретному. При этом уже в 1957 году выдвигается программа исследования мышления как деятельности; мышление предлагается рассматривать и анализировать так же, как процессы деятельности. Здесь нет еще «деятельностного подхода», нет и онтологии «деятельности»; налицо только особый способ анализа мышления, заключенный в соотнесении знаний и операций. При этом на уровне предметных моделей все «центрировано» и на «операциях»: говоря — мышление как деятельность, методолог отдает предпочтение процессам. На уровне категориального представления, напротив, ведущей оказывается категория «структуры» и стоящая за ней схема «знания» как замещения операций с объективным содержанием в знаковых формах.
При этом оказывается, что рассуждение или решение задач, результаты и ход которых отражены в текстах, не являются «процессом» в точном смысле этого слова; даже в том случае, если удается «разложить» решение задачи на отдельные операции, они все равно не могут быть собраны в «процесс». Операции мышления не являются главным компонентом рассуждения и решения задачи: нет смысла рассматривать их вне других компонентов — знаний, задач, проблем, понятий и т. д. В конечном счете, мышление, представленное как деятельность, опирается на ядерную инструментальную структуру «от исходного материала к продукту через средства», и именно зависимости в этой структуре превращают мышление в целостное образование.
Комплекс проблем, выделенных на первом этапе работы, естественно ведет исследователей к новой онтологической картине и новой логике. Один из выводов — необходимость такого преобразования категории «процесс», который бы позволил совместить и связать процессуальные и структурные представления «мышления». Это, вместе с тем, ход к новому пониманию категории системы, через критику структурно-функционального подхода. Другая сторона: внимание к «круговороту» средств и продуктов мышления. Схема перехода от исходного материала к продукту через средства начинает трактоваться как акт мыслительной деятельности. Теперь остается только расслоить и разделить искусственный мир мышления — как источника управления, «активности» и «акторности» — и естественноисторический мир деятельности, характеризующийся своими специфическими процессами. Мышление создает новообразования, фокусируя свое внимание на средствах. Деятельность, напротив, передается из поколения в поколение, воспроизводится на основе средств, транслирующихся в особом мире культуры.
Так закладываются основания СМД-методологии: а) размышления о применимости категорий «процесса» и «структуры» к анализу мышления и деятельности конституирует развертывание системной логики и, в конечном счете, приводит к оформлению специфически-методологической категории «системы»; б) разрыв и расхождение между схемами деятельности, представленными через идею воспроизводства и трансляции культуры, и схемами мышления как замещения и многоплоскостной организации знания приводят к необходимости нового синтеза — так оформляется идея и схема коллективной мыследеятельности, утверждающая связь «чистого мышления», «мысликоммуникации» и «мыследействования» (схема 6).
Таким образом, мы хотели подчеркнуть два момента.
Первое: схема МД является схемой-принципом, снимающим на себе традицию философского и научного анализа определенного класса явлений и объектов; эта схема требует сохранять определенный уровень различительности, достигнутый в этой традиции.
И второе: схема МД в своих онтологических интерпретациях (как и любая другая онтология) снимает определенный набор проблем, проблемных ситуаций и тупиков, полученных (открытых, обнаруженных) в ходе развертывания определенной системы представлений.
Переход от анализа исторического развития мышления к воспроизводству деятельности нарушал категориальную преемственность. Получив схему «воспроизводства деятельности и трансляции культуры», нужно было теперь решить целый ряд проблем. Взяв за отправную точку схемы воспроизводства, нужно было еще умудриться наложить на них (вторично) представления о других процессах, например (а для нашего анализа — прежде всего), о процессе развития. При этом, как мы уже подчеркивали, можно было вводить схемы организации, обеспечивающие развитие (путь категориального восхождения), — это могли быть схемы сфер деятельности. А можно было искать дополнительные модели, задающие схемы развития на базе схем воспроизводства (путь категориального синтеза) — для этого надо было вводить схемы кооперации. Ведь в кооперации заложен независимый механизм изменения деятельности, некоторая естественная основа роста; при соединении идеи кооперации и идеи рефлексии можно получить схемы развития и концепцию развития.
Можно было, конечно, взять в качестве отправной точки процессы развития мышления и деятельности, а процессы воспроизводства накладывать поверх развития и получать за счет этого совсем другую концепцию и другую схему развития. Вместе с тем для этого были нужны вспомогательные понятия другого типа. Переход к такого рода понятиям наметился при анализе процессов понимания и коммуникации и при реставрации представлений о мышлении как несводимом к деятельности.
Необходимо было определить ту структуру и ту действительность, в которой рефлексия как механизм развития существует и в которую она должна быть помещена.
Однако при всем том сохранялась преемственность проблем — то проблемное поле и тот проблемный фронт, который неуклонно развертывался на фоне движения от эпистемологии к теории деятельности и дальше к схеме МД. Другими словами, преемственность и развитие фоновых структур можно определить в более широком временном и историческом контексте: только появление схемы МД позволяет доказательно утверждать преемственность теории мышления и теории деятельности. Напротив, преемственность проблем сохраняется на всех этапах и стадиях развития СМД-методологии, и именно она задает ее своеобразную целостность.
Здесь, правда, следует подчеркнуть другое: сама эта преемственность не может быть установлена извне. Проблемы необходимо переживать и проживать: видение проблемного поля возможно только с внутренней методологической позиции. Наверное, здесь мы должны утверждать, что необходимым компонентом рефлексии и мышления является участие в социокультурном и историческом процессе развития методологии, а значит, и общая причастность к методологическому образу жизни.
Философия немыслима без философствования и общего «размыслительного» образа жизни. Методология не может быть понята только со стороны своих продуктов и результатов, вне проникновения в специально методологический способ организации социокультурного действия и полной мыследеятельности, связывающей «чистое мышление» с практикой строительства мыследеятельности и жизнедеятельности.
Таким образом, мы вновь, на этот раз в метаплане, возвращаемся к вопросу о программировании как суперструктуре методологической работы и методологического мышления.