Первичное, что нам дано в нас самих и в окружающем мире, есть действие. Действие неопределимо, ибо через него все определяется. Нельзя себе представить себе чего-нибудь, что не было бы действием. Между тем до сих пор нет философии действия. Такая философия должна бы дать анализ действия и через исследование принципов, заключенных в развитии любого действия, раскрыть общие законы действия, совпадающие с общими законами мироздания. Философы и мыслители не дали такой философии. Они либо включали действие как отдельную проблему в свою систему (Аристотель — Метафизика), либо понимали под действием основной метафизический акт (Фихте), либо развивали общие положения диалектики становления, заменяя последним действие. Между тем задача заключается не в том, чтобы дедуцировать действие в том или ином виде из логических принципов, а в том, чтобы из данного нам действия вывести основную первую философию. Такая постановка вопроса сразу дает философии твердый базис, ибо принципы действия не постулируются нами, а даны нам во всех окружающих нас явлениях и в нас самих.
Валериан Николаевич Муравьев (1885–1932) – русский философ, дипломат и общественный деятель, один из крупных представителей русского космизма. Подробнее о жизненном пути и творчестве Муравьева рассказывается в статье российского историка науки и географа, к.г.н. Г. П. Аксенова «Времявластие (О Валериане Муравьеве и его философии)».
Приводим выдержки из текста:
«Великая книга человеческой культуры состоит из имен и своего рода «формул», по которым можно расшифровать личность каждого, независимо от масштабов сделанного. Мыслитель и публицист Валериан Муравьев должен быть записан вместе с кодовыми словами «Овладение временем». Таково название и тема его единственного напечатанного при жизни философского трактата, посвященного великому будущему человечества, проективной и преобразующей роли культуры. <…>
Судьба Валериана Муравьева глубоко трагична. Во-первых, тем, что в ней индивидуализировалась судьба всей русской интеллигенции, не сумевшей совладать с безразумным временем и сгинувшей в историческом провале. И, во-вторых, тем, что в дошедших до нас «из глубины», из-под обломков рухнувшей жизни, созданных силой творчества формулах, прозрениях и произведениях мы его не узнаем и не знаем. Мы и не подозреваем, как много в духовном климате целого исторического периода содержалось его идейных построений.
Валериан Муравьев происходит из «тех самых» Муравьевых. Кого бы мы ни вспомнили — когорту декабристов Муравьевых-Апостолов, знаменитого дипломата Муравьева-Амурского, усмирителя Польши Муравьева-Варшавского (прославившегося изречением, что он не из тех Муравьевых, которых вешают, а совсем наоборот — из тех, кто вешает) или генерала Муравьева-Карского — все это представители одного разветвившегося рода. В «Советском энциклопедическом словаре» им посвящена целая колонка. А в дореволюционных словарях числился еще и известный юрист, судебный деятель и министр юстиции Российской империи с 1894 по 1905 год Николай Валерианович Муравьев.
Сын, родившийся у него и супруги Евгении Ивановны в 1884 (по другим сведениям — в 1885) году и названный в честь деда — псковского губернатора и сенатора Валериана Николаевича Муравьева — получил замечательное домашнее воспитание. Английским и французским языками владел, во всяком случае, наравне с родным. Валериан с золотой медалью закончил привилегированный Александровский лицей и был отправлен на два года в Париж для совершенствования в Школе политических и общественных наук. После ее окончания он поступает на традиционное семейное поприще государственной службы и становится секретарем русского посольства во Франции. Затем служит в Гаагской мирной конференции — предшественнице Лиги Наций и ООН, — снова в посольствах в Гааге и Белграде. В годы мировой войны возглавляет Балканский отдел в Министерстве иностранных дел, а после Февральской революции гам же занимает пост начальника политического кабинета. Накануне и во время войны начинает писать и печататься — юношеские стихи, статьи в различных сборниках и журналах. <…>
Уже первые произведения показывают сложившиеся убеждения Муравьева как государственника, цивилизованного (весьма цивилизованного) патриота. Его идеал — непосредственная демократия, народоправство. И не случайно в период между двумя революциями 1917 года он начинает печататься в еженедельнике того же названия, издававшимся известным публицистом Н.В. Устряловым. Каждый номер «Народоправства» открывался статьей Н.А. Бердяева.
Грянувший Октябрь сделал за Муравьева выбор между литературой и государственной службой, и в начале 1918 года он оказывается в Москве и входит в группу публицистов, объединившихся вокруг устряловской газеты «Утро России», еще издававшейся и терпевшейся большевиками. Эта большая ежедневная газета давала обильную и точную информацию и вместе с тем в трагических тонах, без злорадства комментировала полет России в бездну, происходивший у всех на глазах… <…>
В марте 1918 года большевики закрыли «Утро России», но она возобновляется под именем «Заря России». Чуть ли не в каждом номере газеты на первой странице появляются статьи Валериана Муравьева… <…>
Мирный период закончился закрытием последних органов свободной печати, в том числе и «Зари России». Заключительным аккордом осмысления интеллигенцией происшедшей трагедии стал сборник «Из глубины» (1918), тематически и персонально завершивший вышедшие за десять лет до этого «Вехи». Им закончилось легальное и началось нелегальное бытование русской общественно-политической мысли, поскольку сборник был не только запрещен, но и уничтожен. Сохранились считанные его экземпляры. Помещенная в сборнике статья В. Муравьева «Рев племени» пронизана ощущением рвущегося на глазах исторического времени.
Но Валериан Муравьев не был бы русским интеллигентом, если бы не принял вину за происшедшее на самого себя, не взвалил бы на себя ответственности. Во время гражданской войны в нем постепенно вызревает сплетенное из высших идейных соображений и логики решение остаться в стране и, мало того, активно работать на государственном поприще. Он стал самым первым сменовеховцем, еще до известной кампании Устрялова. И по выражению последнего, «Муравьев стал большим большевиком, чем сами большевики». Сохранилось несколько писем Муравьева Троцкому, из которых было отправлено, вероятно, только одно. Они и показывают непосредственный повод его «обращения». Работая в комиссии по изучению опыта войны при комиссариате иностранных дел, он побывал на каком-то собрании, где выступал Троцкий с изложением плана создания милиционной системы, всеобщего вооружения народа и т.п. По всей видимости, Муравьев воспринял эти планы как задачу государственного строительства и, раскритиковав сам замысел, оценил порыв и как бы начал за них, за большевиков, решать эти задачи. Т.е. воспринял их как логическую проблему, отвлеченно от моральных соображений. <…>
… в альянсе Муравьева с новой властью сказалась не только его позиция государственника, но и более идеальные соображения. Продолжавшаяся все эти годы собственная духовная работа привела его к убеждению в справедливости космократических и воскресительных идей Н.Ф. Федорова. И он предлагает как бы начать с чистого листа переход в новый порядок бытия путем планомерной организаторской работы. Впервые история как бы ставит живой эксперимент — возможность создания единой организации в масштабах страны-континента, с огромными людскими и природными ресурсами. Позади остались конкуренция и разъединение экономической жизни. Если государственное планирование соединить с наукой и упор сделать не на социальной, а на природной революции, то последняя может обрести космическое измерение. Через несколько лет в письме к другому последователю Федорова, Н.А. Сетницкому, он до некоторой степени объяснил свои мотивы. «Можно критиковать наш бюрократизм, сетовать на отсутствие свободы, жаловаться на Главлит за то, что не выпускает наши книжки, — но надо глядеть шире и выше, с этой точки зрения нельзя не признать, что мы присутствуем при величайшей в истории мира героической попытке изжечь зло старой культуры и построить новую культуру на истинно трудовых и общечеловеческих началах. Вы помните наши разговоры и тот парадоксальный вывод, к которому мы пришли, что революция для нас недостаточно революционна, что она слишком замыкается на общественных задачах, тогда как мы хотели бы мировой, космической Революции.
Решение Муравьева не было поколебимо даже арестом и судом. Летом 1920 года ЧК начало процесс над так называемым «Тактическим центром», — первое из политических шоу, имевших не утилитарно-охранительное, а устрашающее, пропагандистское и «воспитательное» значение. Оно было полностью сфабриковано. Показной характер процесса проявился в приговоре: человек присуждены к расстрелу, который тут же был заменен различными сроками тюрьмы, в том числе такими экзотическими, как «до окончания гражданской войны». Еще через несколько месяцев все осужденные были «прощены». В ноябре 1920 года Муравьев был уже на свободе, и здесь прекращается собственно публицистическое творчество его и начинается совершенно новый период. Процесс показал, что со свободой слова покончено, просто собраться и поговорить по интеллигентской московской привычке стало опасно. <…>
Если бы понадобилось поставить философское творчество Валериана Муравьева в какой-то родственный ряд, то, несмотря на множество перекличек с другими течениями мысли, лучше всего его определяет близость и сходство с представлением о ноосфере. Становление этой идеи произошло буквально в несколько лет одновременно во Франции и России. В 1924 году в Париже вышла книга В.И. Вернадского «Очерки геохимии», где геологическая оболочка планеты, подвластная человеческому разуму, выделялась в особую сферу, а через два года, основываясь отчасти на этих представлениях, отчасти на идеях А. Бергсона, Эдуард Леруа в лекциях в Коллеж де Франс впервые назвал эту оболочку ноосферой. Причем он подчеркивал совместное авторство с Пьером Тейяром де Шарденом. <…>
Валерьян Муравьев в те же годы создал свое — оригинальное, цельное и социально ориентированное — учение, осмысливающее этот процесс. Центральные темы его размышлений — культура как целое и взаимоотношения человечества и временя. Уже в ранних публицистических статьях данная проблема притягивала его: «Историческое прозрение таинственно расширяется в минуты истинного вдохновения таланта, переходя в прозрение биологическое и геологическое. История людей становится историей земли и мира». Культура, согласно Муравьеву, явление не только антропоморфическое, она представляет собой часть природы и обладает космическим смыслом. Культура выражает собой положительное направление мирового процесса, имеющего ярко выраженную тенденцию к организованности. Если есть в мире, как об этом говорит наука, тенденция к обесцениванию и рассеянию энергии, значит, есть и противоположный процесс собирания и концентрации энергии, что еще не выделяется в естественный мировой процесс, но проявляется в организующей (каталитической, по выражению Муравьева) деятельности людей. Культура есть, таким образом, природное явление, интенсивно захватывающее в себя, вовлекающее все новые и новые элементы и в конце концов овладевающее всей природой. <…>
Слово есть реальность этой второй природы, наиболее значимое и таинственное орудие функционирования культуры и накопления знаний. Высшая и лучшая степень слова — имя, принадлежащее самому думающему, действующему и страдающему органу мира — личности. Мир личностей есть мир имен. Имяславие Муравьева имеет не богословский, и, тем более, не мистический оттенок. Оно вполне реалистично, как и вся его философия, что не помешало ему сочинить поэтичнейший афоризм: «Жизнь — есть печать имени над бездной». <…>
В космических балансах сил и потоков человеческая активность есть время- образующий фактор. Вот его главный тезис. Время — не объективно, не субъективно, а проективно. В сущности, это побочный продукт деятельности. Наша часть Вселенной подвластна организующей, мощнейшей деятельности человечества. Идеальные ценности, созданные культурным творчеством, проходя через различные слои, насыщаются энергией действия, становятся частью организованного космического целого. Без человека этого целого нет. После Вернадского легко говорить о космичности жизни и сознания.
Муравьев самостоятельно проходит ноосферный путь, преодолевая царящий в его дни позитивизм и эволюционизм, согласно которым жизнь и человек суть продукты недавней эволюции. Он в некотором смысле возвращается к древней идее, высказанной еще Августином Блаженным: мир, действительность созданы не во времени, а со временем. Без жизни говорить о времени бессмысленно. Человек и человечество имеют к нему непосредственное отношение. <…>
Но в любом множестве есть активные и пассивные элементы. Тогда для одних время будет внешним, и они будут участвовать в мировом действии принудительно. Для активных элементов, обладающих самопричиной и потому организующих вокруг себя все мировое множество, время имманентно. Оно — неотъемлемый атрибут только действующей, активной природы. Тут, в сущности, и кроется центральный пункт понимания времени Муравьевым: это не всеобщность времени, как привыкли мы думать, не время вообще. Время присуще не всем категориям или, лучше сказать, слоям бытия. Оно есть атрибут, свойство, показатель отношения, — но только тех вещей, которые обладают ростом, изменением, становлением, стремлением к повышению организации. Естественно, таковым свойством в полной мере обладает только человеческая культурно-преобразующая деятельность, иначе, — времяобразующая деятельность. <…>
Этот тезис мог бы вызвать в памяти Бергсона, его осуществление «длительности» интуитивным усилием личности, однако Муравьев придает этой идее дополнительный смысл. Индивид есть лишь потенция времяобразующей деятельности. Она актуализируется групповым (но не всяким, а соборным, т.е. согласным и согласованным) действием, выходящим в мировое множество. «Максимум индивидуации есть вместе с тем максимум объединения. Индивид расширяется до пределов все больших и больших включающих его коллективов и отождествлением с ними утверждает свое существование в большей мере, чем это было возможно в узких пределах маленькой личности».
Личность есть единство трех горизонтов: индивидуального, исторического и космического. Ни одним из этих уровней нельзя пренебречь, и ни одним из них нельзя ограничиться. <…>
Преображение и строительство нового будущего нельзя понимать как некий запланированный заранее поток действия. На самом деле, без сознательного усилия человечество не обходится. Его единственный (и доступный) объект — собственное прошлое, над ним оно непрерывно и работает. Во временном смысле прошлое есть единственная реальность. Оно уже свершилось, и одно оно имеет логику, логическую достоверность. Разбирая и разрабатывая прошлое, мы освобождаем и очищаем его от лжи, заблуждений, ошибок и преступлений на основании своего идеального представления. Тут прошлое и будущее сливается в проекте, но не смешивается. Несовершенство прошлого есть побудительная причина самого действия.
Преодоление времени в пределе — преодоление смерти, розни и раздора между сознательными элементами действующей системы. Таков скрытый федорианский воскресительный пафос книги Муравьева «Овладение временем». Он понимает воскрешение предельно широко — как спасение мира от падения, от увлечения в бездну энтропии всей его неодушевленной, а за ней и одушевленной части мира. Этот воскресительный пафос есть то внутреннее напряжение, которое движет его философским поиском. «Надо не надеяться на готовую вечность, а делать ее. Всякий человеческий акт, стремящийся быть разумным, есть восстание против смерти». <…>
Муравьев развивает далее эту концепцию, согласно его взглядам, творческий акт и организованное коллективное действие (а не просто индивидуальное, как у Бергсона) создают реальное мировое время. Он различает время, протекающее как бы автоматически, спонтанно, в бессознательном процессе, и его обращение, восстановление, воскрешение сознания. <…>
…Муравьев оказывается посередине между Бергсоном и Вернадским как необходимое соединительное звено и момент развития всей данной концепции. Его идеи окажутся настоятельно необходимыми, когда эта умственная традиция будет осознана как преодоление односторонности физико-астрономического истолкования времени, С точки зрения Бергсона — Муравьева — Вернадского, как раз теория относительности и основанное на ней понятие о времени с большим основанием можно считать метафорой, тогда как «время—жизнь» — более реальное представление, чем кажется на первый взгляд. <…>
Первые рецензии (они же последние) на его книгу появились в эмиграции. Автор одной из них, Сеземан, назвал философию Муравьева дилетантской, упрощающей. Возможно, с точки зрения бывшего приват-доцента Петербургского университета, так оно и есть. Спор между дилетантами и профессионалами бесконечен. <…>
С 1926 по 1929 год Валериан Муравьев работал ученым секретарем в гастевском Центральном Институте Труда. Без сомнения, его книга сыграла решающую роль в приглашении на эту должность. Алексей Гастев, поэт и ученый, певец «рабочего удара», создавший институт и задумавший на свой лад придать смысл пролетарской революции, не мог не заметить такой книги. Работая в ЦИТе. Муравьев перевел и отреферировал множество книг по организации и повышению производительности труда, он постоянно печатался в специальных журналах. Но, судя по оставшимся от него бумагам, проблемы организации труда в их утилитарном значении не столь уж занимали ум Муравьева. Главным для него оставалось философское творчество. Причем тематика его размышлений все более смещалась в сферу отвлеченных вопросов. В архиве Муравьева сохранились главы большого философского романа в диалогах «Софья и Китоврас», который он сам перевел на английский язык, философско-исторический роман «Остров Буян» (о новгородской жизни накануне принятия христианства), пьеса, рассказы, а также множество заметок, незаконченных набросков, философских афоризмов.
Судя по наследию, его творчество набирало силу. Между тем время относительного идейного плюрализма 20-х гг. заканчивалось. Грянул переворотный 1929 год. И начался он с «советизации» Академии наук, шумной кампании против «буржуазной» науки, с разгрома неофициальных научных школ, закрытия научных обществ и издательств, ликвидации краеведения и чистки во всех научных учреждениях. Дошла чистка и до ЦИТа. Институтская комиссия, по всей вероятности, «вычистила» Муравьева. Его лишили избирательных прав, вменяя в вину происхождение и должностную карьеру при царизме. В архиве сохранился черновик письма в Ташкентский университет, в котором Муравьев предлагает свои услуги в качестве преподавателя по научной организации труда и производства, сообщая, что в течение трех лет состоял ученым секретарем ЦИТа. Черновик помечен 8 августа 1929 года, и это последняя дата на сохранившихся документах. Вероятно, вскоре его арестовывают.
Дальнейшие сведения о нем противоречивы. Неизвестны точно ни дата приговора, ни время и место смерти. Муравьев сгинул в ГУЛАГе. Несомненно, что все факты его жизни будут выяснены. Как будет исследовано в полном объеме и усвоено нашей философской мыслью творческое наследие Муравьева. Время не властно над именем».
….
