Философия в русскую речь вошла ритмом. Важный момент русской речевой революции – новая стихия речевого существования. В ее рамках возникала связь отдельного человека и маленького кружка близких людей: сам-два, сам-пять – с Россией в контексте мирового процесса. Вот человек Белинский – как ни замечательны его статьи, переписка еще интересней. Люди его кружка пишут письма-исповеди тетрадями, на одном дыхании. Затрагивают все что угодно. Переходя от Бога к предметам, где принято ставить отточие, употребляют слова, неприличные в литературном обиходе. У самого Герцена есть выражение логический роман. Он считал, что мы еще только начинаем переживать – очень точное русское выражение! – свой логический роман. Так форма обращения мыслью к другому человеку (в контакте с немногими, на кого рассчитываешь, что поймут) – форма, близкая к существу художественного творчества, – плотно вошла в русское мышление. Эта языковая революция сделала возможным сближение философии с историей и личного поступка – с действием в масштабе России. Мы страна, где история с самого начала выступала как философия. Один человек, и от него сразу – Россия, соотнесенная с мировым процессом. Так пошло от Чаадаева и разовьется у Герцена. Вот ход русского сознания. Ставя цель, человек знает, что он ставит цель, и, зная это, он и себя подвергает сомнению как субъекта действия. Держит в поле умственного зрения, рассматривает себя как фигуру в историческом процессе. Может быть, очень маленькую фигуру, лишь частицу. Но частицу, соотнесенную с мировой сценой истории, с гигантским пространством развития….
Михаил Яковлевич Гефтер (1918–1995) — советский и российский историк, философ и публицист. Подробнее о его взглядах рассказывается в статье д.ф.н. С. С. Неретиной (р. 1941) «Онтология памяти. К 100-летию М. Я. Гефтера». Приводим выдержки из текста:
«В этом году исполняется 100 лет со дня рождения Михаила Яковлевича Гефтера (24 августа 1918 – 15 февраля 1995) – историка, философа, публициста, как говорится о нем в Википедии.
Говорится правильно и именно в такой последовательности: начинал как историк (во время начавшихся гонений после издания книги «Историческая наука и некоторые проблемы современности» подарил мне оттиск статьи 1969 г. «Топливно-нефтяной голод в России и экономическая политика третьеиюньской монархии», опубликованной в т. 83 «Исторических записок» в 1969 г.), стал философом как зачинатель новой философии истории, затем много работал в публичном пространстве: организовывал вместе с А.Д. Сахаровым, Ю.А. Афанасьевым и др. «Московскую трибуну» – дискуссионный клуб интеллигентов, обсуждавший разные вопросы экономики, национальных отношений, политики, культуры, собирал конференции по Холокосту (благодаря Гефтеру эта тема прочно вошла в нашу жизнь), с февраля по октябрь 1993 г. был членом консультационно-аналитического совета при Президенте России, откуда вышел в знак протеста против расстрела Верховного совета.
Все это, однако, было после разгрома сектора истории методологии, который он инициировал в 1964 г. в Институте истории АН СССР и который просуществовал 5 лет. А до этого были не только трудные годы послевоенного существования, но и война, на которую пошел добровольцем, был дважды ранен, награжден орденами Славы III степени и Отечественной войны I степени. Война не только перевернула всю его жизнь: она никогда не исчезала ни из его памяти, ни из его мыслей. Можно сказать (с известной, правда, долей риска), что не последующее аутсайдерство, а именно память о довоенной легкости, военные тяготы и потеря друзей обозначили парадоксы и переломы в его истории – во всех смыслах слова, и как его личного жизненного пути, и как предмета его неустанной интеллектуальной заботы.
Сейчас больно читать его Заявление в дирекцию Института всеобщей истории. «С 14 ноября 1975 г. прошу не считать меня сотрудником Академии наук. М. Гефтер». Продуманное заявление, обращенное в дирекцию как таковую, без обозначения конкретных фамилий, с просьбой не считать сотрудником не Института, а всей Академии. Даже будучи в Академии, он не мог позволить себе сказать, что какая-то тема, касающаяся истории, может быть не академической (будто кто-то твердо знает, что это такое), что об этом не стоит говорить, мелковато для серьезного анализа, — он сам был совершенно неакадемическим историком. <…>
Гефтер назвал этот рассказ «Прощальной записью», меж страницами которой пролегли 1976 и 1990 гг., от ухода из Академии до еще не конца, еще даже не конца советской власти. Но все уже поставлено под вопрос (у нас ведь даже не переведен пока Хайдеггер, а уже Марк Печерский пишет «Оду вопросительному знаку», считая его «главным героем Гефтера»). Поставлены под вопрос такие повседневные обязанности, как служба, он считает это приметой времени, поставлен под вопрос долг («перед кем, собственно? Перед собой… либо перед всеми», в том числе «теми, кому нет дела сегодня… до этого выбора»), сам выбор, даже либерализм – потому что «пожалован» и потому что выморочен. <…>
«Старые слова» были характеристикой истории, именно потому, может быть, и создается впечатление, что история ведет речь о прошлом. «На всем след ошибки» — эти слова Герцена о себе и сказанные себе ярче и тише всего свидетельствует в общем-то давно известное от Августина: «Я ошибаюсь, следовательно, существую». В этом смысле Гефтер историю не любил и хотел найти ее новый смысл. Его рваный стиль – свидетель такого поиска. При таком черновом размышлении вслух вдруг рождается определение: Выбор – это «псевдоним истории и оспариватель ее». История – это «движение Выбора, пересоздающего и самоё себя». Это и есть, на мой взгляд, постоянная сослагательность, постоянно себя же и отвергающая. Сослагательность – не контролирующая функция разума после свершения факта, а сопровождающее его, разума, действия, постоянно готового к изменению.
Гефтер, кажется, впервые всерьез, попытался понять смысл сравнительно-исторического метода, предложив прочитать все доступные тексты какой-либо предыдущей эпохи (например, XIX века) как один текст, чтобы понять не семиотический код, а ту «тайну», которая неуклонно живых и мертвых (Мертвые души, Мертвый дом) вела к самодержавию, к Одному, к перелицовкам Одного, и к неосуществимости планов, «приговоренностью к неосуществимости», что делает Начало нескончаемым и недовершаемым. <…>
Да и не ново это вопрошание: если открыть любое средневековое творение, обнаруживается, что на любой вопрос можно ответить «да» или «нет». «Есть ли человек человек?» – спрашивал Августин. «Да», если речь идет об означаемом человека, «нет», если речь идет о совокупности букв и звучании слогов. Это вопрошание – полный провал такого вопрошания. Или: разными новыми словами воспроизводится старая логика. Казалось бы, Гефтер это понимает, ибо жестко констатирует старое: «мир – тюрьма», как бы забывая, что только что он сказал о полной утрате себя. Но это значит, что идея, которая только в голове, в интеллекте, т.е. которой нет, осуществила себя в обмане. Потому хорошо бы поставить вопрос (прямо относящийся к истории), что такое обман. Известны его значения как мнимого представления, иллюзии, приставка обозначает и движение вокруг чего-то, движения вокруг мановения, кручения вокруг, никуда не ведущего или ведущего не в ту сторону. Не то же ли воспроизводит историк, решивший под вопрос поставить саму историю? <…>
В книге «Пауза созерцания. История: архаисты и новаторы» я писала об истории как о том, что несет славу, о славословии, о том, что становится таковым, как о том сказано. Здесь речь идет о том, что история (деяние) параллельна сказыванию и антагонистична ему: говорится одно, понимается другое, мысль одно, поступок другое. Гамлет весь, как пишет Гефтер, «загадка совместимости». Любой поступок «раздвоен, разорван изнутри. И любой сомнителен». «„Так небеса велели, им покарав меня и мной его”. Им – человеком по имени Полоний. Им, заколотым, покаран!». Гефтер один из немногих в наше время обратил внимание на активно-пассивное действие, свойственное человеку. История-Время как раз и выражают эту активность-пассивность: в обязанности истории действие, в обязанности времени выражение того, что сделано или делается. Они по своим обязанностям могут пересекаться, а могут и не совпадать. Мы не знаем времени эволюции человека, мы не знаем о времени существования многих племен, хотя следы их жизни нам показывают археологи. Если мы не знаем о них, мы не можем говорить, что это были доисторические племена так же, как не можем говорить и о том, что это были племена, у которых не было понятия «история». <…>
Ответ на свой главный вопрос он не получил. Ибо вопрос же не «что такое история, а «что мы хотим от истории? Узнать, „как оно было”? Или – „отчего не вышло” (подстановка ответа, низвергающая вопрос)? А можно ли узнать, „как было”, наперед зная результат – догматически полагая его „известным”? Сегодня „поднимать прошлое” означает видеть его по отдельно изъятым кусочкам, к которым примеривается современный взгляд: хорошо-плохо, подходит-не подходит… „Почему не сами по себе?”, „Отчего не озападнились?”. Все это значит впадать в достоверную ложь: прострацию, сжирающую слова и поступки. Прошлое – не экстраполируемо ни из нашего самопонимания, ни из предыдущего, каким оно видится нам. Оно – альтернативно по природе, по навязчивости, по своей неустойчивости и неданности (ему) окончательного вида. (Все ли, что было, могло стать прошлым?) Его надо увидеть принципиально непохожим, – и этим тревожно необходимым, этим-то неотделимым от нас, сомнительных для самих себя… Тогда и деталь растет в образ Мира».
Но он умел прощаться. К тому же дал еще один ответ на старый вопрос о том, кто лишний человек: им оказался историк. «С двух концов ХХ век подорвал историю: сделав всю Землю ее территорией, он лишил резона экспансию всемирного единства, а убийство из кровавого спутника этой экспансии превратил в абсурд, столь всеобще-укорененный, что превозмочь его человеку дано (ежели вообще дано) лишь посредством нового безумия», который называется абсурдом, ведущим человека «в неведомую-жизнь-после-истории» и являющимся, как говорит Гефтер, сигналом достижения историей своего предела». <…>
Гефтер не только не уходит от проблем, но ставит их в лоб. Например, проблему российского бытия. Он начинает с вопроса, который мучит почти всех, пытающихся понять, «как нам обустроить Россию»: с чем мы имеем дело? Его задевает, что у размышляющих над этим дело идет о «все той же российской исключительности – с заднего крыльца. Одни в Мире, ни на кого не похожие?». Его ответ-размышление таков. Мы ни на кого не похожи и похожи на всех: «будущих в прошлом. И тогда не назад к Чаадаеву, а вперед – к чаадаевскому вопросу, близнецу гамлетовского: “Не быть или быть?” Сначала: не быть». Не быть – это значит лучше понять все раздвоенности, несводимости и разорванности, значит не участвовать в событии, «обреченном на поражение», а таковым является то, где нет готовности к собственному выбору и в использовании тех, кто к нему также не готов. Олицетворением такой обреченности для него был князь С.П. Трубецкой, несостоявшийся диктатор восстания 14 декабря 1825 г., поскольку «был старовером вольности, равно враждебной шапке Мономаха и фригийскому колпаку». Событие 14 декабря стало для Трубецкого, «чужим» событием. <…>
Внутренняя работа с нулевым временем приводит Гефтера к объяснению того явления, которое он назвал имморализмом. В заметках, которые называются «Марсианин», он иронически отзывается о существующем понимании истории как ежедневного свершения. «Лозунги, призывы, словесные штампы-идиотизмы: каждый пленум загодя исторический, каждый съезд заведомо исторический, каждая “речь” – конечно, историческая, а уж всякое слово ОДНОГО не подлежит сомнению, что историческим станет». Именно понимание истории как панистории есть конец истории – это принципиально иное объяснение конца, чем у Фукуямы. Прежняя история (войн, событий, прошлого, даже проектов), которую и до сих пор только и называют историей, понималась им как метаистория, а поколение так понимаемой, антропогенной, истории – метапоколением. Там, где ее, истории, нет, там происходит выбраковка. Гефтер определяет происходящий таким образом отбор, или селекцию, по признаку «УБЫВАЮЩЕЙ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ». Таким оказалось предвоенное «Поколение, ОТОЖДЕСТВИВШЕЕ СЕБЯ С ИСТОРИЕЙ». Оно и является родителем имморализма, который отличается от безнравственности (по расчету или из соображений карьеры) тем, что имморализм – «падающий до почти нулевой величины иммунитет против дурной безнравственности. Отчего сопротивляемость – ноль». <…>
Но и нулевое время, если это время, имеет свой конец – это он тоже хорошо понимал. Потому последнее его слово вполне оптимистично: это слово «накануне». «Если попытаться в одном слове собрать все чувства, переживания, мысли уходящего, но еще не ушедшего века, то нет, пожалуй, более точного слова, чем накануне. Мы – накануне. Все на Земле – накануне. Накануне перемен, касающихся не частностей и не разновидностей жизни, а ее самой… ». <…>
Как на всякое упование, не хотелось бы отвечать. Да и много воды уже утекло с тех лет, когда он, как Фауст, вещал, а лемуры между тем рыли ему яму. Нет накануне, остались канун и канон, в котором спеклась кровь человечества».
….
