Центральные интересы этого периода связаны с феноменом научного творчества, проблемами схематизма и моделей в науке. Этот и следующий очерк будут посвящены биографии и философии Лапшина, изложить которые нам поможет вступительная статья доктора культурологии Л. Г. Барсовой «Жизненный путь И. И. Лапшина» к сборнику работ философа «Неизданный Иван Лапшин».
Философия России
Лапшин Иван Иванович
Русский философ, педагог, психолог, музыковед, театровед и литературный критик. Первый период творчества Лапшина – неокантианский, когда он был весьма близок другому русскому философу – А. И. Введенскому. Был выслан на «Философском пароходе» (1922). Центральные интересы периода эмиграции связаны с феноменом научного творчества, проблемами схематизма и моделей в науке. (1870-1952)
«… истинное познание невозможно в своей полноте и организованности без другой добродетели — солидарности, на которой основано сотрудничество ученых. Добросовестность ученого составляет необходимое условие его же успеха. Она заключается в упорной борьбе в творческом процессе против всяких соблазнов фальсифицировать истину под влиянием логики чувств. Дарвин знал, что у ученого существует неудержимая наклонность выделять вниманием и запоминать те факты, которые благоприятствуют развиваемой им теории, и, наоборот, выключать из сознания и забывать все противоречащие инстанции. Ввиду этого обстоятельства он тщательно запоминал и записывал эти противоречащие инстанции. История метеорологии может служить хорошим примером того, что без соборной взаимопомощи задачи науки неосуществимы. До половины XIX в. эта наука мало оказывала успехов, так как ученые пытались делать обобщения, основываясь в разных странах на местных наблюдениях. После того как в основу метеорологии было положено изучение соответствующих явлений на земном шаре как целом, она стала делать быстрые успехи. А для этого необходимо было международное объединение всех метеорологических станций, возможность общения и взаимопомощи всех метеорологов в мире»
Иван Иванович Лапшин (1870–1952) – русский философ, педагог, психолог, музыковед, театровед и литературный критик. Первым перевел на русский язык У. Джеймса – речь о работе «Психология» (1896, с вводной статьей). Первый период творчества Лапшина – неокантианский, когда он был весьма близок другому русскому философу – А. И. Введенскому (1856–1925), наиболее известное произведение этого периода – «Законы мышления и формы познания» (закончена в 1906, защищена сразу как докторская диссертация без защиты магистерской в 1907). Был выслан на «Философском пароходе» (1922), с тех пор в эмиграции. С 1923 г. – в Чехословакии, работает профессором Русского юридического факультета/Русского народного университета (Прага).
Приводим выдержки из текста:
«Научное творчество И. И. Лапшина неразрывно связано с общим строем его духовной организации, и многое в наследии мыслителя может быть понято по-настоящему — истинно и глубоко — лишь в свете его биографии. Современники редкостно единодушны в отзывах о Лапшине. «Человек огромных способностей, с умом, склонным к философской систематике и синтезу» (А. Н. Римский-Корсаков), соединявший широчайшую образованность с духовностью-одухотворенностью, особым светом озарявшими его жизненное и философское творчество, — именно в этом сопряжении кроется потаенный контекст его судьбы. «Человек славный, типичный интеллигент», — писал о нем Б. Асафьев, «очаровательно-незлобивый, совершенно забывающий о самом себе человек, преданный одновременно философии и музыке, всегда полный новых замыслов» (В. И. Вельский), и, наконец, высказывание Н. О. Лосского, более полувека связанного с Лапшиным профессиональными и дружескими узами: «В характере Ивана Ивановича было сочетание добрых свойств русского интеллигента и английского джентльмена».
Для полноты портрета необходимо добавить и еще одно свойство Лапшина: вне работы он не мыслил своей жизни, в чем он косвенно признается в письме M. H. Римскому-Корсакову, написанном на самом склоне жизни (23.XII.1949): «…ведь Вы, как все истинные ученые, enrage de travail для Вас творческий труд — неудержимая стихийная потребность». Неустанным трудом был наполнен каждый миг жизни Лапшина: чтение, наблюдение, вслушивание, всматривание, вчувствование — в совокупности становились фундаментом создания собственной концепции художественных и интеллектуальных исканий.
Родился Иван Лапшин 11 октября 1870 года в Москве в незаурядной семье. Отцом его был И. О. Лапшин, ученый-востоковед (ок. 1825—1883), мать — Сусанна Дионисовна (урожд. Друэн) — певица и пианистка. В доме бывали писатели, ученые (Аксаковы, Бекетов, Юркевич и др.), объединенные общим увлечением — спиритизмом. И не только на уровне дискуссий, но и «столоверчений». С 1871 года сюда, будучи еще студентом Московского университета, «запросто» заходил Владимир Соловьев. Поначалу он также примкнул к этим занятиям (в 1872—1873 гг.), позднее, правда, стал избегать участия в «сеансах», но был дружен с отцом Лапшина до его кончины в 1883 году и впоследствии сохранил эти отношения с его близкими. Иван Лапшин подрастал на его глазах и своей живостью и любознательностью импонировал Владимиру Соловьеву: в 1877 году он подарил семилетнему мальчику стихотворение, определив таким образом или предвидя его будущий путь мыслителя: Колеблется воля людей, что волна, / Но есть неизменная Воля, святая / Превыше времен и пространства одна / Красою сияет Идея живая. / И в вечной тревоге один недвижим / Дух мощный все движет покоем своим.<…>
… в воспитании Лапшина решающую роль сыграла мать, впоследствии именно ее памяти он посвятит свое капитальное исследование «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922). Именно она пробудила в своем единственном ребенке глубокий интерес к классической музыке, научила играть на фортепиано и петь, когда в юношеские годы у него развился небольшой, но приятного тембра баритон. <…>
По окончании гимназии Иван Лапшин выбирает свой путь под явным влиянием Ламанского — единственный из «фанатиков [русской музыки]», он поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, где Владимир Иванович был ведущим профессором по славистике (истории, литературе, этнографии). Лапшину необычайно повезло: в период его обучения (1889—1893) многие преподаватели факультета находились в расцвете своей научной и педагогической деятельности. <…>
… судя по упоминаниям в научных статьях и письмах, наиболее значимыми для Лапшина были лекции и труды А. Н. Веселовского (1836—1906), уже при жизни признанного самым выдающимся филологом XIX века в России. Выдвинутая Веселовским идея о том, что литературный процесс должен изучаться не только филологами, но и с точки зрения психологии, эстетики, философии (он читал на факультете лекции о философском изучении литературных форм), принципиально развивается Лапшиным в трудах по научной философии, музыкальной и литературной эстетике и т. д. Одна из проблем — психология художественного творчества, которой Веселовский занимался в конце 1880-х годов, работая над исследованием «Историческая поэтика», — становится ведущей в трудах Лапшина: он рассматривает проблему творчества ученого, писателя, композитора, актера, мыслителя комплексно: вырабатывая собственную теорию творчества, он развивал и обогащал принципы методологии размышлений, заложенные А. Н. Веселовским.
Особое место среди учителей Лапшина принадлежит А. И. Введенскому (1856—1925), читавшему на факультете обязательные дисциплины — логику, психологию и историю философии. Кроме таланта философа, он обладал педагогическим талантом: на его лекциях выросла целая плеяда выдающихся отечественных мыслителей, среди них — Н. Лосский, Л. Карсавин, С. Аскольдов, Б. Яковенко, П. Струве, Г. Гурвич, М. Бахтин, С. Франк и многие другие. Заслугой Введенского можно считать и то, что он позволял своим ученикам развиваться совершенно свободно, — именно потому они так «разно мыслили».
Замечательный портрет профессора воссоздал один из его учеников (И. Геллер) в памятной статье. Подчеркнув особо, что из школы Введенского «вышли почти все наиболее выдающиеся современные русские философы», Геллер написал о нем как об учителе-воспитателе во всех смыслах слова, глубоко сознававшем важность задачи воспитания нового поколения в любви к идеалу — как теоретическому идеалу науки, так и практически-нравственному идеалу чистой человечности. <…>
Осенью 1892 года Лапшин представляет для рассмотрения на факультете свою первую большую работу (300 печ. стр.) «Полемика между Гассенди и Декартом по поводу „Медитации»» и по окончании Университета в 1893 году остается при кафедре философии «для приготовления к профессорскому званию» (по современным понятиям — поступил в аспирантуру). <…>
Лапшин в своей книге и диссертации по-своему обосновывает основное положение кантовской философии: противопоставление мира явлений, данных человеку в его опытном знании, — и непознаваемый мир «вещей в себе». Он стремится доказать, в развитии «логицизма» Введенского, неприменимость логических законов мышления, в особенности «закона противоречия», за пределами познания явлений, т. е. по отношению к «вещам в себе». Критицизм, предостерегающий от всяких попыток проникнуть в «вещи в себе», для Лапшина — «чистейшее выражение стремления к миросозерцанию, свободному от логических противоречий». И в дальнейшем все иные философские системы, так или иначе трактующие в принципе непознаваемый мир «вещей в себе», он рассматривает как «метафизические». «Метафизикой», с его точки зрения, является и материализм, считающий, что познаваемая материя и есть «вещь в себе», и «монистический идеализм», ставящий в качестве основы мира (вместо материи) Духа, каковой является Богом, или Абсолютным «Я», или «Мировой Волей», или «Сознанием Вообще». <…>
… эта проблематика занимала его на протяжении всей жизни, сам процесс мышления он рассматривал как творчество (философа, историка, географа, актера, композитора и так далее), и в этом аспекте ведущей для него оставалась проблема перевоплощаемости. Не случайно именно этот труд Лапшина в дальнейшем, и даже во времена, когда само имя философа было под запретом, цитировался, нередко без ссылок, в многочисленных исследованиях советских гуманитариев самых разных специализаций: психологов, театроведов, музыковедов и др. Так, в конце 1940-х годов Л. Ф. Макарьев (профессор ЛГИТМИКа — ныне СПбГАТИ) в беседе с одним из студентов философского факультета Ленинградского университета при упоминании имени Лапшина засветился улыбкой: «Это замечательный мыслитель! О перевоплощении в искусстве лучше него никто не писал», — сказав это, он приложил палец к губам: «Это — между нами».
Лишь К. С. Станиславский «отважился» назвать после многолетней паузы имя философа в известной своей книге «Работа актера над собой» (1938). В разделе «Сценическое внимание» (из Части 1 — «Работа над собой в творческом процессе переживания») он пишет: «Нужно уметь перерождать объект, а за ним и самое внимание из холодного — интеллектуального, рассудочного — в теплое, согретое, чувственное. Эта терминология принята в нашем актерском жаргоне. Впрочем, название „чувственное внимание» принадлежит не нам, а психологу И. И. Лапшину, который впервые употребил его в своей книге „Художественное творчество»». Думается, авторитет режиссера не дозволил тогда цензуре вымарать имя Лапшина, но к этому абзацу показательно-извинительный комментарий дал Г. В. Кристи: «В своих исследованиях о природе художественного творчества Лапшин стоит на ложных идеалистических позициях», что, собственно, и объясняет «мотивы» и высылки, и многодесятилетние умолчания имени философа.
Казалось, ничто не предвещало необратимых изменений в жизни И. И. Лапшина: он «всласть» занимался своими научными изысканиями, его труды публиковались, более того — за статью «Мистический рационализм С. Франка» («Мысль», 1922. № 3) получил премию от Российской Академии наук, и все бытовые трудности так или иначе им преодолевались…
Но в ночь с 16 на 17 августа 1922 года виднейшие представители мыслящей отечественной интеллигенции Петербурга, Москвы и других крупных городов были арестованы. Та же участь постигла и И. И. Лапшина. После основательного ночного обыска его препроводили в здание ГПУ на Гороховой, а ранним утром 17 августа вызвали не допрос. По воспоминаниям Н. О. Лосского, вела его «дама виду такого сурового, что, встретившись с нею в лесу, можно было бы испугаться» (помощник уполномоченного ГПУ Озолиня). Вопросы — с кем знакомы, на каких собраниях они бывали, где устраивались заговоры против правительства, обвиняемым не задавались, «так как правительство знало, что мы не участвовали в политической деятельности», — писал Лосский. Допрос состоял из однотипных пунктов: отношение к советской власти, взгляд на задачи интеллигенции, отношение к забастовке профессоров, к сменовеховцам, эсерам, к реформе высшей школы и эмиграции. После допроса Лапшина отправили в камеру, где уже находилось около полусотни арестованных, через неделю в тюрьму на Шпалерной (шли по городу пешком с котомочками в руках). А там — в меньшую камеру с ослепительно то и дело ночью вспыхивающей лампочкой (Карсавин даже подал жалобу на эту «утонченную пытку»). Абсолютно аполитичный («чистейшая душа» — по определению В. П. Зубова, также узника Гороховой) Лапшин был буквально парализован предъявленным ему, как и его сокамерникам Лосскому, Карсавину и другим; обвинением в контрреволюционной деятельности по ст. 57 Уголовного кодекса и приговором к высылке из России. Он не понял, ни за что его арестовали, ни причину высылки (это решение им особенно тяжко переживалось)… ».
«Хотя распространенным мнением о философии Лапшина считается определение ее как неокантианства у В.В. Зеньковского, А.Ф. Лосева, Н.О. Лосского, темы изобретения и творчества предполагают признание определенной «пластичности» действительности, поэтому в ней проявляется сильный крен к прагматизму. Философия У. Джеймса всегда упоминается Лапшиным в восторженных тонах. Прагматизм привлекает Лапшина своим скептицизмом и релятивизмом, истина в прагматизме не «открывается», «не находится», а «случается» как взаимодействие познающей способности человека и действительности. Именно поэтому Лапшин говорит о «вероятности истины» и использует термин не «открытие», а «изобретение мысли», «конструкция нового научного понятия», «комбинационное поле». Одновременно он настаивает на том, что «Кант не нативист, и не генетист, а сторонник виртуального априоризма». Точка зрения «догматического нативизма» резко обособляет «человеческий интеллект, наделенный аппаратом прирожденных форм, от животного царства», что не согласуется с положением Канта о наличии «акта рефлексии» «у животных, хотя и в чисто инстинктивной форме», как пишет Лапшин, цитируя Канта. Генетисты же, говоря о всеобщности и необходимости априорных форм суждения, оправдывают их происхождение «психологическим объяснением», что делает невозможным утверждение об их необходимости в силу наличия именно объяснения психологического происхождения. Принятие виртуального априоризма делает возможным для Лапшина утверждать идеальное состояние, совершенство, к которому стремится личность, при отсутствии плана. Это опять же обращает нас к философии Канта, к «трансцендентальному объекту», обозначаемому «X», который в неокантианстве преобразуется в систему трансцендентальных ценностей. Лапшин не оставляет без внимания и развитие мысли Канта, связанное с усилением пластичности действительности, он не раз цитирует О. Либманна, который в своей работе «Климакс теорий» сближает фантазию с созданием теории, что в свою очередь сближает взгляды Лапшина с так не любимым им Н.Ф. Федоровым и его проективизмом (но это отдельная тема)».
Ю. Б. Мелих
Продолжаем разговор о выдающемся русском философе, психологе и педагоге Иване Ивановиче Лапшине (1870–1952). Сегодня мы рассмотрим его жизненный путь после высылки на «Философском пароходе» в ноябре 1922 года. Для этого обратимся ко вступительной статье доктора культурологии Л. Г. Барсовой «Жизненный путь И. И. Лапшина» к сборнику работ философа «Неизданный Иван Лапшин». Приводим выдержки из текста:
«Особенно насыщенным по публикациям для Лапшина оказался 1922 год. Это статьи «Мистический рационализм С. Л. Франка», «Философские взгляды А. Н. Радищева», двухтомная книга «Философия изобретения и изобретение в философии», книга под титулом «Художественное творчество», составленная из пяти статей разных лет (первой в ней помещена статья «О перевоплощаемости…»), а также двух новых — «Пушкин и русские композиторы» и «Заветные думы Скрябина». В предисловии Лапшин поясняет, что если в «Философии изобретения…» он проанализировал творческий процесс в философии и «положительных науках», то в представляемой книге подобному же анализу подвергнуто художественное творчество. Но именно в двухтомном труде «Философия изобретения и изобретение в философии», рассматривая «творческий процесс в философии и положительных науках», Лапшин формулирует модель, оказавшуюся, в конечном счете, универсальной (к сожалению, авторство Лапшина в этой идее, как и многих других, забыто). В ее основе — идея целостности: мысль философа не концентрируется лишь на одной части явления, а охватывает его в целом, как систему. Развертывание мысли (идеи) подобно последовательности сочинения музыкального произведения: замысел (тема), все более проясняемый на разных этапах, варианты решения (разработка) и «чудо превращения неясного контура… в глубокую блистательную». <…>
Аккумулируя данные разных наук, Лапшин приходит к окончательному выводу о необходимости многослойного исследования любого явления в философии, психологии, художественном творчестве, возможного лишь на основе фундаментальных знаний и гибкого ассоциативного мышления. «Философское творчество мучительно радостный процесс», — заявляет он в той или иной форме. И из всего контекста книги становится ясно, что сама эта мысль волнует его бесконечно: «Творческая воля человека, разумная, гармоничная и добрая, есть самая прекрасная вещь на свете, какую мы знаем. Она — единственная надежная опора для человечества в его непрестанной борьбе против трагического начала жизни — ее „Другой половины»». <…>
В рассмотренных книгах и статьях (с многочисленными цитатами и ссылками) ярко представлен характерный для Лапшина «стиль эрудита», о чем в свое время В. В. Зеньковский писал: «Поразительная эрудиция Лапшина, нередко обращающая его книги в сборники различных цитат, вероятно, и в его собственной творческой работе является балластом, — но потребность приводить чужие наблюдения и цитировать самых различных авторов соответствует идеям Лапшина о наукообразности философии. Читателя эта манера, во всяком случае, очень утомляет… Я не хочу этим ослабить бесспорного интереса и большой философской ценности анализов и построений Лапшина, но надо сознаться, что собственные мысли Лапшина часто теряют в своей рельефности от коллекции цитат и справок». Но таков в действительности «стиль» этого мыслителя, органично включавшего в свои философские построения в том числе и стихотворные строчки. Так, говоря о «прямом непосредственном сверхрациональном мистическом постижении всего сущего и всех его законов», он приводит в подтверждение четверостишие А. А. Фета: И так прозрачна огней бесконечность, И так доступна вся бездна эфира, Что прямо смотрю я из времени в вечность И пламя твое узнаю, солнце мира!
1922 год оказывается для Лапшина рубежным. Как философ он на вершине бытия, но судьбе его именно в этом году суждено было переломиться: события нарастали как снежный ком. Собственно, начало всему положила осень 1917 года: жилось все более голодно, зимами дома приходилось надевать пальто и рукавицы, так как не обогреть было даже единственную оставленную ему комнату. Небольшим подспорьем были оплачиваемые «натурой» (продукты, либо вязанка дров, которую приходилось тащить на санках через весь город) лекции, которые он читал в рабочих клубах, на заводах.
Мучительные перемены вторгаются в его привычный университетский уклад. В 1918 году в университете вынужденно проводится реформа высшего образования (с нового учебного года сюда мог поступить любой желающий, не имеющий документа о соответствующем образовании, но подходящий по социальному происхождению). В год столетия университета (1919) специальным указанием сверху были отменены ученые звания и степени, система защиты диссертаций. Историко-филологический факультет, отметивший 26 ноября 1917 года свое 50-летие, и юридический — были ликвидированы, и вместо них был образован факультет общественных наук (ФОН) с 6 отделениями (кафедрами), в который входило и философское отделение. В конце 1921 года оно было расформировано, весь его профессорско-преподавательский состав (кроме престарелого А. И. Введенского) уволен — в том числе и И. И. Лапшин, отдавший университету более четверти века жизни. <…>
«Я, Уполномоченный 1-го Отделения СОЧ ПГО ГПУ, Козловский А., рассмотрев дело на гр-на Лапшина Ивана Ивановича, НАШЕЛ СЛЕДУЮЩЕЕ: С момента октябрьского переворота и до настоящего времени он не только не примирился с существующей в России, в течение 5 лет, Раб. Кр. Властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности, при чем в момент внешних затруднений РСФСР, он свою контр-революционную деятельность усиливал. Все это подтверждается имеющимся в деле агентурным материалом, а посему на основании п. 2 лит. «Е» — пол. о ПТУ от 6/11 (1922) ПОЛАГАЮ: в целях пресечения разрушительной антисоветской деятельности Лапшина Ивана Ивановича выслать из пределов РСФСР заграницу, дело же следствием прекратить и сдать в архив. СПРАВКА: Лапшин Иван Иванович освобожден из под стражи 22 г. под подписку о невыезде, каковую снять с ноября с/г. ввиду отъезда его заграницу. Уполномоченный 1-го Спецотделения СОЧ ПГО ГПУ (подпись) А. Козловский СОГЛАСЕН: Н-к 1-го ОТД. СОЧ ПГО ГПУ [подпись нрзб] УТВЕРЖДАЮ: НАЧ. СОЧ ПГО ГПУ [подпись нрзб]».
Как видим, числа в заключительных пунктах последнего документа не проставлены, но в его начале указывается число окончательного решения по делу — 10 ноября. Устно Лапшину, как и прочим, было сообщено, что высылается он пожизненно, и дали на подпись бумагу с уведомлением о том, что возвращение в страну без разрешения будет караться расстрелом. Так или иначе, но И. И. Лапшину, как и другим узникам 1922 года, «повезло», хотя они и не догадывались, в чем смысл, исторический «секрет» этого везения, — их приговорили к высылке из страны, не к унижениям, пыткам, уничтожению, постигшим многих, оставшихся дома, в России… <…>
Свои размышления о причинах высылки Н. О. Лосский завершает предположением: «В это время болшевицкое правительство добивалось признания де-юре государствами Западной Европы. Арестованы были лица, имена и деятельность которых были известны в Европе, и большевики хотели, очевидно, показать, что их режим не есть варварская деспотия…» Вспоминал ли Лапшин в течение недель, проведенных в заключении (неделя на Гороховой и два месяца в ППЗ на Шпалерной), строки из последнего своего труда: «И великие философские изобретения удостаивались премий, но главным образом в виде цикуты, костра, изгнания или тюремного заключения?!» — мы не узнаем, как не узнаем, по-видимому, на каком основании состоялось решение об аресте и высылке конкретной личности — И. И. Лапшина…
«Ведь я не государственный преступник», — напишет Лапшин в судовом журнале «Пруссии» — «философского» парохода, на котором он, вместе с Карсавиным, Лосским и другими философами и учеными (17 профессоров с семьями — 44 человека), отправится ранним утром 16 ноября 1922 года в изгнание. А накануне вечером на квартире И. И. Лапшина (Кирочная 7, кв. 20) состоялось последнее чаепитие: Лапшин, Лосский и Карсавин прощались со своим учителем — А. И. Введенским. Возможно, присутствовал там и А. Н. Римский-Корсаков — днем он получил записку от Лапшина: Дорогой Андрей Николаевич, завтра утром я уезжаю морем в Штеттин — Берлин.
Если Вы сегодня вечером свободны, приходите пить чай. Я весь день буду дома! Душевно преданный Вам И. Лапшин.
Об этом последнем «чае» в России с теплотой и грустью пишет в своих воспоминаниях Лосский: «Прощались тепло, но не на долгую разлуку, не на столь долгую… вечную разлуку…».
Лапшин оказывается в ряду ученых, получивших приглашение обосноваться в Праге, для чего были выделены определенные средства (правда, со временем значительно сократившиеся): каждый русский профессор получал на содержание около 2000 крон в месяц, для них были открыты вакансии в высших учебных заведениях Праги, созданы новые: Русский университет (в 1928-м закрыт ввиду надвигающегося кризиса) и Русский Народный университет (открыт 18 ноября 1923 года, в 1930-е годы переименовался в Русский Свободный университет, в Русскую Академию), при котором при активном содействии Лапшина (члена правления, затем председателя) в 1924 году было организовано Философское общество. При Университете возникло также Русское научно-исследовательское объединение, на собраниях которого обсуждались новые труды ученых и рекомендовались к печати в соответствующих сборниках, — поначалу весьма представительное. С. Н. Булгаков, В. В. Зеньковский, Н. О. Лосский, П. Б. Струве, П. И. Новгородцев, Д. И. Чижевский читали лекции в Обществе, в университетах Праги, участвовали в конференциях и международных съездах. В1924 году в Прагу приехал еще один из учеников А. И. Введенского — С. И. Гессен (1887—1950), он писал в своих воспоминаниях: «…работа в Русском философском обществе очень сблизила меня с моими старшими друзьями, бывшими моими экзаменаторами — И. И. Лапшиным и Н. О. Лосским»…
Однако в последующие годы большая часть членов Общества разъехалась по разным городам (в Париж, Берлин, Белград), и в Праге долее всех оставались Гессен (до 1934), Лосский (до 1942) и Лапшин — до конца жизни (1952). Лишь дважды он выезжал из страны: в 1927 году присутствовал на философском съезде в Варшаве, в 1931 году читал лекции в Белграде: в Русском научном институте по философии и литературной эстетике, в Русском музыкальном обществе по истории русской музыки («Двенадцать силуэтов русских композиторов») — с «исключительным успехом»… <…>
Живя за границей в чрезвычайно бедственных условиях, теряющий зрение, Лапшин пишет (как бы оправдывая свою собственную деятельность): о ценности науки, научного познания, он считает, что «идея науки в целом не осуществима там, где моральные законы не находят применения». В основе же истинного познания лежит, прежде всего, правдивость (как заслон против соблазна фальсифицировать истину) и любознательность, подчеркивает он неоднократно».
Список очерков о философе
….
Поделиться:
Серия книг «Философия России» - Неокантианство в России: Александр Иванович Введенский, Иван Иванович Лапшин
Книга посвящена двум университетским философам Санкт-Петербурга, основателю критической традиции в русской философии — А. И. Введенскому (1856–1925) и его последователю — И. И. Лапшину (1870–1952). Критицизм, внутренняя последовательность, логичность на фоне обращенности к проблемам образования — именно эти специфические черты неокантианства (как они представлены у Лапшина и Введенского) приобретают в контексте современной философской проблематики новое звучание. В издание вошли статьи специалистов в области логики, теории познания, культурологии, эстетики, психологии, истории русской философии. Том содержит библиографию, хронику жизни и творчества философов, редкие фотографии.