Петр Щедровицкий

Игровое движение и организационно-деятельностные игры

Щедровицкий П.Г., Попов С.В. Игровое движение и организационно-деятельностные игры//Вопросы методологии. 1994. № 1-2. С. 112-137.

/
/
Игровое движение и организационно-деятельностные игры

Статья была  написана во второй половине 80-х годов. Публикация состоялась в 1994 году, и в качестве примечаний появились два комментария: С.В. Попова и мой. 

Читать текст надо обязательно, вместе с этими двумя комментариями, а также вместе с моей более ранней статьей «К анализу топики ОДИ» 1987 года и статей С.В. Попова «Организационно-деятельностные игры: мышление в зоне риска» опубликованной в 1994 годуПричем сначала нужно читать комментарии, а уже потом саму статью: 

1. Вместо послесловияомментарий П.Г. Щедровицкого)

2. Отдельные главы из истории игротехнической группы в методологическом проекте «ОДИ» (комментарий С.В. Попова)

3. К анализу топики организационно-деятельностях игр

4. Организационнодеятельностные игры: мышление в «зоне риска»

Игровое движение и организационно-деятельностные игры

1 В последние годы в гуманитарных областях знания и различных сферах общественной практики уделяется большое внимание пропаганде игр и игровых форм организации мышления, общения и деятельности людей, описанию конкретных игр, анализу их смысла, значения, возможностей и перспектив использования. В меру того, насколько мы также претендуем на описание феномена игры, необходимо более подробно остановиться на некоторых сторонах сложившейся социокультурной ситуации, в частности, на характере наиболее распространенных способов осмысления игровых форм.

Рассматривая литературу об игре, появившуюся в последнее десятилетие, можно, прежде всего, выделить два полярных типа описаний: один – даваемый из предельно-внешней позиции и трактующий общий культурный, философско-методологический, экзистенциальный смысл игры, и другой – производимый из предельно-внутренней позиции, увлеченной описанием конкретного типа игр или передающей опыт отдельной игры (деловой, имитационной, инновационной, организационно-деятельностной, детской). Тексты второго типа обычно страдают ярко выраженной “лабораторной” терминологией и оказываются понятными лишь очень узкому кругу “посвященных” – часто лишь тем, кто имеет аналогичный опыт переживания и действия. Тексты второго типа, стремясь открыть общий культурно-исторический смысл “игры”, обращаются к широко понимаемым игровым мотивам в культуре, социокультурной организации и человеку; но при таком анализе естественно размывается определенность понимания “игры”, происходит в большинстве случаев неконтролируемый выход за рамки конкретных типов игр вплоть до признания того факта, что “все есть игра”.

Естественно, возникают и другие, “синтетические” описания: в том случае если пишущий из предельно-внешней позиции пытается иллюстрировать предлагаемые общие идеи на примере тех или иных конкретных игр, когда опыт и схемы конкретной игры распространяются на другие типы игр или претендуют на то, чтобы стать сущностными характеристиками игры вообще. Подобные попытки в большинстве случаев встречают резкую критику со стороны других адептов игры, представителей тех или иных конкретных направлений, заинтересованных групп.

Несмотря на то что все говорят об игре, перенос представлений и схем с одного типа игр на другой наталкивается на существенные трудности. Деловые игры оказываются очень мало похожи на организационно-деятельностные, а те и другие – на детские игры. Подведение различных типов игр под одну общую схему, рассмотрение этих типов как вариантов по отношению к одному инварианту обоснованно представляется адептам различных игровых концепций существенной натяжкой, произволом той или иной группировки. Вместе с тем представители существующих направлений стараются отказать новым типам мероприятий, возникающим на “границах” известных игровых форм, в статусе “игры”. Само понятие об игре проблематизируется, стирается граница между игровыми и не-игровыми формами.

Другими словами, все перечисленные типы описаний оказываются не адекватными сложившейся в области применения игровых форм социокультурной ситуации. Это вовсе не означает, что такие описания не нужны. Напротив, осмысление игры и игровых форм организации мышления и деятельности обязательно должно пройти этап “частных” и “локальных” описаний до того, как удастся “прорваться” к сущностным характеристикам игры; все названные типы описаний имеют не только свой исторический смысл, но и известное социокультурное и теоретическое значение.

Вместе с тем стоит обратиться к глубинным причинам выделенных противоречий в понимании и интерпретации игры; с нашей точки зрения, “злоключения” каждого типа описаний предопределены выбором тех базовых категорий (2), через призму которых осмысляется как существующая социокультурная ситуация, так и рассматриваемые игровые формы организации мышления и деятельности. Что же это за категории и как они “работают” в сложившейся ситуации?

Прежде всего, обратимся к опытам философско-методологического осмысления сложившейся социокультурной ситуации. Говоря об игре и обращая внимание на широкое распространение игровых форм, философско-методологическая рефлексия привлекает, прежде всего, категорию “мотива”. Говоря об “игровых мотивах” в современной культуре, науке, социальных структурах, такая философская рефлексия получает возможность достаточно свободно обходиться как с понятием “игры”, так и с существующими типами и видами “игр”. Категория “мотива” оказывается очень удобной не только в плане описания, но и в плане объяснения ситуации: действительно, такое объяснение может носить как искусственный, теологический характер – через связь “мотива” и “цели”, так и естественный, каузальный – через связь “мотива” и “потребности”. Однако “подвижность” выбранной категории, отсутствие жестких логических и онтологических ограничений, предоставляя большую свободу в обговаривании ситуации, таит в себе целый ряд опасностей в осмысливании ее. Давая возможность на первых шагах схватить и выразить все, относящееся к игре, эта категория естественно перестает “работать” на этапе более углубленного анализа социокультурной ситуации.

Продолжение пути осмысления ситуации часто связано с привлечением категории “отношение”: в этом случае социокультурная ситуация характеризуется как ситуация распространения и утверждения “игрового отношения” к действительности. Однако очевидно, что если категория “мотива” онтологически аморфна (3), то категория “отношения” онтологически не самостоятельна. Имея большую логико-эпистемологическую “мощность”, эта категория требует в плане объективной интерпретации ситуации привлечения особых структурных схем. Здесь нельзя ограничиться одной стороной вопроса и говорить об отношении к чему-то, вводя соответственно обобщенные представления о “мире”, “реальности” или “действительности”; мы вынуждены искать источник игрового отношения. Должно быть, именно в силу перечисленных трудностей философско-методологическая рефлексия, оперируя категорией “отношения”, в плане анализа ситуации вводит представление о “субъекте” игрового отношения, который легко превращается в рамках натуралистической культурологии в “игрового человека”, который своим существованием конституирует распространение игровых форм и внимание к феномену игры. Ясно, что такой способ интерпретации “игры” является достаточно “частным” для понимания сложившейся социокультурной ситуации и не может не приводить к названным натуралистическим или психологистическим редукциям.

Намного более “мощной” оказывается специфически методологическая категория “подхода”. Многогранные перипетии социокультурной ситуации в этом случае выступают как последствия распространения и утверждения “игрового подхода”. Использование категории “подхода” позволяет совершенно иначе ставить вопрос об источнике распространения игровых форм организации: им оказывается строго определенная, оформленная и выделенная в культуре система средств и принципов. Вместе с тем эта система средств игровой организации выступает как подход; другими словами, мы можем рассматривать процессы переноса средств с одной области приложения на другую, с одного материала на другой материал: игровой подход как бы “захватывает” и ассимилирует все новые и новые области общественной жизни и деятельности. Однако применение категории “подход” имеет и свои недостатки: анализ социокультурной ситуации прежде всего обращает внимание на активное внедрение игрового подхода, распространение игр выступает как искусственно-технический, направляемый и регулируемый процесс, в котором естественные и естественно-исторические компоненты стираются и отступают на задний план.

Вместе с тем мы понимаем, что распространение и внедрение игр не только искусственно направляется и делается, но и “происходит”, “складывается”, “случается”. Мы не можем рассчитывать на то, что нам удастся описать и объяснить сложившуюся ситуацию за счет апелляции и категории “подход”; следует предположить, что первичной в методологическом анализе должна быть категория “движение” (4).

Первоначальное понятие “движения” принадлежит социологии и, в частности, социологии знания, опирающейся на философию истории. В дальнейшем понятие “движения” находит широкое применение в методологическом анализе социокультурных ситуаций и систем, и именно здесь оно получает более сложную категориальную интерпретацию, превращаясь в категориальное понятие.

С этой точки зрения мы являемся свидетелями достаточно широкого и все более расширяющегося игрового движения, которое не только “захватывает” новые области и сферы, но и “подхватывает”, “ассимилирует” те течения и направления, которые еще вчера казались далекими от игровой идеологии и игровых форм организации мышления и деятельности. На уровне феноменальных и эмпирических примеров можно сопоставить игровое движение с организационно-управленческим движением, экологическим движением, системным движением, и напротив, противопоставить таким образованиям, как “направления” или “течения”.

Опираясь на категорию “движения”, методологическая рефлексия стремится связать социально-организационную, культурно-историческую и индивидуально-личностную интерпретацию. Вместе с тем ясно, что “движение” представляет собой негомогенное целое, агломерат различных точек зрения и позиций, популяцию разнородных организованностей. В меру того, насколько мы сегодня не имеем достаточно развернутого аппарата для анализа множественных или популятивных целостностей, нам трудно подходить к рассмотрению “движения”, строить типологию “движений” и выделять его смысл.

Очевидно, что игровое движение существенно отличается от системного или экологического; оно не только вызвано другим набором действующих факторов и опирается на другие идеи – игровое движение имеет свою специфическую социокультурную организацию, свои особые конститутивные процессы и механизмы развертывания.

В силу этого углубленный методологический анализ должен быть направлен: а) на выделение основных моментов “игровой идеологии”; б) на выделение контуров исторического смысла самого движения как социального процесса; в) на выделение культурно-исторического смысла тех продуктов, которые создает игровое движение и которые могут быть “выделены” и “зафиксированы” в культуре. Однако такого рода методологический анализ для ситуации игрового движения далеко не тривиален. Действительно, если мы хотим понять и оценить культурно-исторический смысл игрового движения, то должны прежде всего обратиться к анализу тех культурных продуктов, которые представители различных направлений внутри игрового движения ждут от применения игр и игровых форм организации, и ответить, насколько эти частные продукты и результаты могут выступить как культурные продукты движения в целом. Вместе с тем обращение к практико-методической и теоретической рефлексии участников игрового движения уже на первых шагах выявляет ряд интересных конфликтов и проблемных узлов.

На первый взгляд, продукты игры и применения игровых форм очевидны.

Деловые игры, как заимствованные с Запада, так и разработанные у нас в стране, широко применяются в сфере обучения, повышения квалификации и подготовки кадров; результатом применения игры является всемерная активизация участников игры, а вместе с тем и процесса обучения в целом.

Имитационные игры служат задачам ситуационного анализа и диагностики, оценки состояния трудовых коллективов и учреждений; соответственно анализа ситуации, оценка и прогноз выступают как продукты игры.

Инновационные игры позволяют более эффективно внедрять новые методы решения задач, новые формы организации деятельности в практику работы производственных объединений, предприятий и различных социальных институтов; инновация и инновационные процессы выступают как результат и продукт применения игровой формы.

Организационно-деятельностные игры признаны чрезвычайно эффективной формой решения проблем, требующих соорганизации различных профессионалов и специалистов, коллективного мышления и мыследеятельности; развитие коллективной мыследеятельности и новая форма организации ее, позволяющая решить проблему, – вот первые и очевидные продукты организационно-деятельностных игр.

Методы игровой психотерапии аккумулируют целый ряд перспективных тенденций в области лечения и коррекции индивидуального и группового поведения.

Детские игры широко используются для воспитания и развития детей самых различных возрастов.

Однако давайте более серьезно задумаемся, представляет ли данный перечень некоторые культурные продукты и являются ли они продуктами игры? Прежде всего, очевидно, что вопрос о культурных продуктах применения игр, а значит, и вопрос о культурно-историческом смысле игрового движения никогда не ставится во всей своей остроте: проведение игры или использование игровых форм организации в той или иной области приводит к таким мощным “эффектам”, которые как бы отодвигают вопрос о культурных продуктах на второй план. Сама игра и ее эффекты есть первый и, казалось бы, очевидный продукт игры.

Но если мы теперь приглядимся повнимательнее, то окажется, что мы не можем отделить продукты игры от продуктов других деятельностей, развертывающихся в игре и вокруг игры. Мы не можем отделить эффектов применения игровой формы от эффектов внедрения нового содержания (если речь идет о деловых или учебных играх), новых схем организации (если речь идет об инновационных играх) или новых методологических средств и форм организации коллективной мыследеятельности (если речь идет об организационно-деятельностных играх). Вместе с тем ясно, что последние характеризуют не столько игровую форму, не столько игру, сколько то содержание, которое закладывается в игру извне – из педагогики и дидактики, теории организации и управления, общей и системомыследеятельной методологии. В этом плане активизация учебного процесса зависит от разработанности нового содержания обучения и подготовки, а не от применения игровой формы и игры; если такого нового содержания нет, то сколько не предлагай “играть”, никакой активизации не будет. Точно так же решение проблемы в организационно-деятельностной игре и выращивание новой формы организации коллективной мыследеятельности целиком и полностью определено теми методологическими схемами и средствами, которые удалось ввести в игру и “приживить” на коллективе разнопредметных профессионалов и специалистов (5).

Но тогда следует предположить, что игра как игра вообще не имеет своих специфических продуктов, а игровое движение не может иметь собственного культурно-исторического смысла.

Весь культурно-исторический смысл игрового движения… лежит вне его – в тех движениях, которые привлекают игры для решения своих задач, для достижения своих социокультурных целей и получениях своих (может быть, культурно-исторически значимых) продуктов, в тех действующих силах, которые “играют” игрой”, эксплуатируют эффекты применения игровой формы. Сама “игра” оказывается только “чистой формой”, а для тех сил, которые остаются за кулисами, она выступает как условие или “посредник” решения иных, неигровых задач.

Вместе с тем оказываются понятными трудности и парадоксы анализа и описания социокультурной ситуации с “игрой”; на деле мы всегда вынуждены рассматривать более широкую ситуацию, которая лишь “просвечивает” через игровое движение и заведомо не может быть сведена ни к игровым мотивам, ни к игровому отношению и игровому человеку, ни к игровому подходу.

Однако не поторопились ли мы сказать, что игра не имеет своих специфических культурных продуктов? Даже если игра есть только “чистая форма”, то в чем состоит ее формальное содержание? Можем ли мы заложить в игру и проиграть любое содержание или, напротив, должны каждый раз сообразовываться с ограничениями и требованиями, налагаемыми игровой формой? В конце концов, ведь существует сама “игровая форма” и игра как ее реализация. Может быть, именно здесь мы найдем специфические продукты “игры”, а вместе с тем обнаружим и искомый культурно-исторический смысл игрового движения?

2 Вопрос об “игровых формах”, об их “месте” и статусе, к которому мы пришли через анализ вопроса о специфических культурно-исторических продуктах игры, имеет и ряд других источников в рамках существующего игрового движения. Этот вопрос в различных его поворотах сопровождает и практико-методическую, и теоретическую рефлексию игрового опыта; он возникает каждый раз, когда мы начинаем описывать игру.

Действительно, описание игры содержит целый ряд имманентных трудностей, с которыми обязательно сталкивается любой автор, начинающий писать об игре. Игру как реальное событие достаточно трудно описать. Попытка вложить игровой опыт в ту или иную гомогенную систему интерпретации оканчивается неудачей. Все производимые описания признаются частичными и не адекватными многосторонней “природе” игрового действия. Организаторы игр, игротехники и игроки заговорщицки намекают на то, что “игру невозможно описать – ее возможно только прожить”, что игровой опыт не передаваем. Идеология проживания как основы и краеугольного камня подлинного понимания становится важнейшим моментом игрового движения. Неофиту указывают на то, что восстановление сути игры и игровых форм организации по тем или иным описаниям обречена на полную неудачу. Переход от участия в игре, проживания и переживания, субъективированной рефлексии к описанию и объяснению игры представляется непреодолимым барьером. В сфере игрового движения – действительно – слово изреченное есть ложь.

Вместе с тем естественное в подобной ситуации стремление к экземплификации, указание на индивидуализированный и неповторимый опыт любого игрового события в рамках более широкой социальной ситуации наталкивается на утвердившиеся формы отношения, на распространенные штампы восприятия и понимания нового опыта. Если для адептов игры указание на неповторимость, экземпляфицированность игрового события выглядит как достоинство игры, то для читателей и социальных партнеров это вопиющий недостаток.

Что значит, что игру можно только прожить? Что значит, что каждая игра неповторима и уникальна? Распространение и укоренение парадигм естественного-научного и административного сознания требует “повторимости” и “воспроизводимости”. Общественное мнение уверено в том, что не может быть невоспроизводимого опыта. Если “игру” нельзя повторить, то это свидетельствует либо о том, что сама “игра” не разработана в достаточной степени, либо – о, ужас! – о злом умысле со стороны организаторов игры.

Поддавшись общему давлению ситуации, заказчиков на игру, рецензентов или читателей, адепты игры стремятся выделить требуемые штампы “деловых”, “имитационных” или детских игр. Рефлексивный анализ игрового опыта фокусируется на выделении игровой формы или “сюжета”, создаются соответствующие “сюжетники”, игра описывается и “записывается” как воспроизводящаяся и воспроизводимая. Казалось бы, в выделенной игровой форме она нашла свое отражение.

Однако если кто-либо из читателей, рецензентов, заказчиков или просто любопытных попытается на основании такого рода описания или “записи” воспроизвести игру, то из этого мало чего получится. Преподаватели системы повышения квалификации жалуются на то, что им не удается воспроизвести форму “деловой игры”, приведенную в соответствующем методическом пособии. Служба развития или социально-психологическая служба жалуется, что не удается повторить “инновационную” игру. “Легче построить свою игру, – твердят они в один голос, – чем строить ее на основании предложенного сюжета или сценария”.

Может быть, у читателей и заказчиков не хватает соответствующих знаний? Может быть, их обманули, исключив из описания игровой формы какую-нибудь важную деталь? Может быть… Мы уверены, что эти неудачи – суть необходимые следствия столь распространенной идеологии повторения и распространения всяческого “опыта”.

На основании игровой формы в принципе нельзя воспроизвести игру; на базе игровой формы можно воспроизвести только… саму игровую форму, которая, не будучи насыщена новым (к сожалению, нигде не записанным) содержанием, превратится в вычурный спектакль..

Слушатели на факультете повышения квалификации медицинских работников играют в “поликлинику”. Учителя играют в “урок”. Организаторы играют в “организационное совещание на производстве”. Все они только “играют”. Помимо игровой формы, существует еще дух игры – а вот он-то как раз не передается и не транслируется, он не может быть воспроизведен. Его можно только “вдохнуть” в игру, создать, сотворить, используя игровую форму, сюжет, сценарий как материал для живой игры. Если же мы берем только игровую форму, то в такого рода описаниях игра как собственно игровое действие исчезает.

Возможно, что именно неудачные попытки вырастить игру на основе “спектакля” и сюжета вызывают к жизни другое требование, другой заказ: выделить и описать “методику проведения игры”. Здесь заказчиков интересует не только и не столько форма “ставшей” игры, ее сюжет, сценарий, проект или программа; здесь нужна “методика” проведения и разработки игры: что, как и в каком порядке делать. В этом требовании можно увидеть не только непоколебимую уверенность в воспроизводимости игры; сказывается и другая социальная тенденция – методизм.

Сегодня игра становится модой; все большее число преподавателей и научных сотрудников хотят проводить игры. Так почему же не выделить “методику” разработки и проведения игры? Такого рода методизм не сомневается, что все могут проводить игры, имеют на это право; здесь нет места этическому сомнению или этическому цензу, здесь не ставится этическая проблема, не накладываются ограничения на подготовку и личность организатора игры. Но точно так же здесь нет места для логико-эпистемологического сомнения: ведь может оказаться так, что “методика” как логическая и методологическая единица организации и трансляции знания всегда выступает только как добавочный инструмент к тому или иному исполнителю – а значит, в принципе не может воспроизводиться. Глобальный методизм не задумывается над этими вопросами – нужна “методика игры”, и все тут!

Отсюда появление нового рода описаний – методических. Как замысливать игру, разрабатывать организационный проект и программу, строить организационные документы, вводить людей в игру, создавать команды, работать с игровыми группами и т.д. Однако при такого рода описаниях (в том случае если они производятся) естественно стирается грань между игровой формой и соответствующим педагогическим, организационным, методологическим содержанием игры, между сюжетом и теми целевыми и ценностными установками, которые решаются за счет игры и с ее помощью. Что собственно оформляется в такого рода методических описаниях и методических предписаниях? Что входит в “методику”: игровая форма или внеигровое – тематическое или ситуационно-деятельностное содержание? И если последнее, то почему мы говорим о “методике игры”? Ясно, что не может быть методики ОДИ, а может быть только методология или метод проектирования, программирования или исследования в игровой форме, точно так же, как не может быть методики игры в “дочки-матери” или “пирамидку”, а может быть метод обучения и воспитания в игре и через игру.

Поднятые вопросы еще более осложняют общую ситуацию с описанием и распространением игр и игровых форм организации мышления и деятельности. Возникает целый ряд псевдо-описаний, претендующих на то, чтобы представить игру в формах, удобных для воспроизведения; попытки строить игры, опираясь на такого рода описания, естественно, оканчиваются неудачей.

Вместе с тем растет число разочарованных и недовольных; вместе с расширением игрового движения крепнут ряды тех, кто считает игру шарлатанством. Как первое, так и второе, с нашей точки зрения, лишь следствия определенной рефлексивной и понимающей установки – попытки искать основания и причины игрового движения в нем самом. Находясь “внутри” игрового движения, апеллируя к игровым формам, мы не сможем выделить ни исторического смысла игрового движения, ни культурно-исторического смысла тех продуктов, которые получаются в игре и за счет игры.

Вместе с тем мы уверены, что именно “игровое движение” составляет первую действительность философско-методологического анализа. Однако представить это игровое движение можно только на базе реконструкции значимых и заинтересованных социокультурных позиций (6), которые сегодня прежде всего эксплуатируют игру и игровые формы организации. Эти позиции должны быть выделены, их отношение к игре, их включенность в игровое движение разобраны.

Здесь, естественно, может возникнуть вопрос: почему мы начинаем свой анализ с заинтересованных позиций – с тех позиций, которые не являются внешними для игрового движения, характеризуют скорее позиционный рисунок самого игрового движения и в этом плане не могут дать нам беспристрастного культурно-исторического и философского анализа игры? Однако мы считаем, что уже в достаточной степени пояснили свою позицию и точку зрения. Прежде чем выделять культурно-исторический смысл игры и игровых форм организации мышления и деятельности, необходимо реконструировать “ткань” игрового движения, просмотреть, кто “играет игрой” в современной социокультурной ситуации. Именно в этом, на наш взгляд, состоит историческая ситуация с игрой. Именно с заинтересованных позиций, причастных игровому движению, следует начинать анализ игры и попытки осмысления игры как социокультурного феномена.

3 В дальнейшем мы хотели бы более подробно остановиться на анализе трех основных социокультурных позиций и попробовать реконструировать горизонты понимания и способы использования игры. Это организационная, игротехническая и методологическая позиция и, соответственно, организационный, игротехнический и методологический подход к игре.

Принимая организационный подход к игре, мы должны учитывать не только само игровое движение, но и характер, а также основные направления организационно-управленческого движения, к которому принадлежит любой организатор.

В рамках игрового движения последний выступает как заказчик на игру, и в этом плане именно на него ориентированы существующие описания игры. Если тот или иной организатор по “месту” и должности не рассматривает себя как актуального или потенциального заказчика на игру, то он не сможет понять предлагаемое описание игры; он не причастен к игровому движению, описание адресовано не ему. Введение игры в функциональном пространстве данной позиции предполагает ответную направленность самой этой позиции на игре. Другими словами, описания игры ориентированы только на тех организаторов, которые хотят ее использовать. Вместе с тем, если мы хотим разобраться с перипетиями и поворотами игрового движения, то нам стоит более подробно остановиться на анализе самого организационно-управленческого движения – выделить общую ситуацию, основные тенденции и конфликты в этом движении для того, чтобы лучше понимать, чем же привлекает организаторов и управленцев игра, что заставляет их выступать в виде заказчиков на игру.

Даже самый поверхностный анализ организационно-управленческого движения позволяет выделить ряд тенденций и сдвигов (7), которые стимулируют обращение организаторов разного ранга к игре и игровым формам. Прежде всего, это переход от методов руководства (административных, директивных и т.д.) к методам управления, учитывающим самодвижение и сопротивление управляемого “объекта”.

Не менее важным оказывается сдвиг от существующих способов проектирования “больших” и ”малых” систем к методам программирования мышления и деятельности. Если проектирование всегда опирается на “выбрасывание” в будущее строго определенных целей, ориентиров и проектов, то программирование, скорее, движется от достигнутого, в зоне ближайшего развертывания, учитывая наличный ресурс и возможности, ограничения и последствия. Переход на позиции управления и программирования тесно связан с распространением общей идеологии развития, а последняя вытесняет или существенно трансформирует стандартные ориентации на производство или нормальное функционирование. Распространение идей развития, управления и программирования в сфере организации приводит к поиску новых форм работы; в этом плане организационно-управленческое движение нуждается не столько в игре, сколько в новых методах и формах организации, соразмерных идеологии развития, управления и программирования. Игра оказывается только удобной формой, используемой организатором-заказчиком.

Сегодня такого рода организаторы обычно представляют либо хозяйственную сферу, в которой используются инновационные, имитационные, организационно-деятельностные и другие игры, либо сферу педагогики, антропоники и антропотехники, в которой находят свое применение детские, психотерапевтические, деловые и учебные игры. Поводом для проведения игры служат те или иные затруднения и проблемы, возникающие в соответствующей организации или учреждении. Руководство, осмысляя стоящие перед ним проблемы, может выступить как заказчик на игру, используя видение затруднений и проблем как основание для тематического задания на игру. Здесь очень важен анализ тех категориальных форм, в которых организаторы-заказчики осмысляют игру и игровые методы. Они прежде всего стремятся осмыслить, а затем и использовать игру как средство решения стоящих организационных вопросов и проблем. Получив описание той или иной игры (например, организационно-деятельностной) и выяснив, что ОДИ является формой организации коллективной мыследеятельности в проблемной ситуации, организатор такого типа честно пытается выделить и очертить стоящую перед ним проблему, а затем переводит это видение в тематическое задание на игру, рассчитывая, что игра решит его проблему.

При этом обычно цели, формулируемые заказчиком, не совпадают с его видением проблемы и тематическим заданием, а зачастую не совпадают и с реальными целями. Все это указывает на тот факт, что заказчик, ставя цели и формулируя тематическое задание на проведение игры, не столько находится в игровой действительности, сколько в рамках своей рабочей, производственной ситуации; несмотря на то что он привлекает игровую форму, природа игры интересует его меньше всего. Во многих случаях такого рода заказчики мягко намекают на то, что хорошо было бы называть проводимое мероприятие не игрой, а как-нибудь иначе. В целом такой организатор стремится подходить к игре инструментально и рассчитывает использовать ее как эффективное средство для достижения своих целей.

Вместе с тем подходить к игре чисто инструментально не удается. Если организатор остается в стандартной административной действительности и вдобавок “пропитан” продуктивной и производственной идеологией – наследием романтизма, то тем сильнее будет его разочарование результатами игры, тем больше проблема, очерченная играющим коллективом, будет отличаться от его проблемы, а результаты игры от его целей. Для такого организатора практически не остается шансов реально использовать игру как средство.

Для заказчика на игру последняя не может выступить как направляемое и управляемое. Она рушит привычные организационные рамки. Если в педагогической сфере удается достичь активизации и изменения учебного процесса, то это оказывается не та активизация, которую ожидал организатор. Она идет не так и не туда. Если мы имеем дело со сферой хозяйственной жизни, то проблемная ситуация и проблема локализуется коллективом совсем в другом месте, чем этого хотел и ждал заказчик, а реальное развертывание игры вынуждает его изменять свою собственную точку зрения и привычные формы работы. В подавляющем большинстве случаев организаторы не могут использовать игру как средство решения проблем или достижения целей, сформулированных в привычной действительности; скорее, сама игра использует организаторов, захватывает и движет их по законам коллективного действия.

Идя на применение игры, организатор должен, по сути дела, отказаться от привычной административной стратегии и действительности, от продуктивной идеологии. Он должен перейти в действительность программирования и управления развитием коллектива и работ. Другими словами, игра не может стать средством и способом перехода к новым стратегиям и принципам организации и управления; напротив, обращение к игре и ее использование только тогда может быть эффективным, если организатор уже стоит обеими ногами на новой платформе. Но даже в последнем случае игра будет выступать не столько как средство, сколько как условие “размораживания” и развития коллектива, как условие формирования новых способов и форм организации мышления и деятельности. Понимание такого условного характера игровых форм приходит далеко не сразу; часто игра производит существенные разрушения в привычных формах самоопределения и работы организатора – до того, как он осознает необходимость изменить отношение к игре и иначе формировать свои собственные цели, а затем тематическое задание и заказ на игру.

Вместе с тем организатору-заказчику не обязательно проводить игру для того, чтобы пережить разочарование и начать менять свой способ работы. Прежде чем начнется сама игра, он вступает в коммуникацию с организатором игры, и многие коллизии могут быть преодолены, если организатор игры займет соответствующую позицию и разъяснит заказчику те трудности и проблемы, которые могут возникнуть в ходе использования игровой формы. Вместе с тем организатор игры, принимая тематическое задание, реконструируя подлинные цели заказчика и оценивая ситуацию, должен суметь заимствовать позицию заказчика.

Это, несомненно, связывает его, делает персоной не игровой, а производственной; это на всю игру навязывает организатору дополнительную роль и позицию, в соответствии с которой он выступает как представитель заказчика, отвечает за выдачу рабочего результата, который будет использоваться в рамках названной производственной и организационно-управленческой, а не игровой ситуации. Однако тематическое задание и цели не могут ограничить целей самого организатора игры. Более того, во многих случаях организатор игры должен принудить заказчика к трансформации заказа и задания, к смене ориентаций и целевых установок. Может случиться и так, что организатор игры, ориентируясь на свои цели и ценности, будет вынужден игнорировать цели заказчика и рассматривать их только как повод для проведения игры.

Напротив, если организатор игры принимает все ограничения и требования, накладываемые административной действительностью и принятым стилем руководства, то не стоит и проводить игру. Пойдя на поводу у заказчика, организатор игры вынужден будет выхолащивать игру и игровую форму, “низводить” (пользуясь термином Карлсона-который-живет-на крыше) игру до заданной, несомненно слишком узкой инструментальной рамки. В этом случае мы будем свидетелями дидактизации или административной редукции игры вплоть до полной потери всех игровых моментов, а вместе с тем развивающей и инновационной роли игровых форм.

Значит, здесь необходимо более подробно остановиться на анализе позиции организатора игры, на выделении тех социокультурных целей и ценностей, которые несет организатор игры – а значит, и на реконструкции тех позиций – игротехнический и методологической, которые сегодня прежде всего формируют штат организаторов игр. Эти позиции несут на себе форму и норму игры, задают способы самоопределения организатора игры, в отличие от заказчика на игру, а значит, детерминируют и определяют способы коммуникации, взаимоотношений, взаимодействия и кооперации между организаторами игры и заказчиками на игру.

4 Прежде всего, необходимо пояснить, что представляет собой современная игротехника. Эта область формируется на пересечении целого ряда гуманитарных подходов – психологического, социологического, менеджерального, педагогического, и соответственно интегрирует и снимает целый ряд частных техник: психотехнику, антропотехнику, группотехнику, социотехнику и т. д. Специалисты различного профиля приносят с собой ряд профессиональных представлений, способов работы, форм рефлексии и осознания опыта. По сути дела, для всей области гуманитарного знания игры сегодня выступают как точка приложения сил и реализации программ, которые по тем или иным причинам не могли быть реализованы в профессиональной сфере.

Очевидно, что все перечисленные подходы оказываются дифициентными по отношению к новому коллективному и групповому опыту. Необходимость взаимодействия и кооперации, задача рефлексии игры и игровых форм организации мышления, общения и деятельности требует от всех перечисленных специалистов изменения привычных подходов и способов рефлексии. В этой ситуации намечается синтез техник, приемов и способов работы, формуется – на первых порах на принципах эклектики и монтажа – новая техника подготовки и проведения игры; возникает рабочая группа или “команда”, состоящая из разных специалистов, совместно проводящая игру. Сплавление различных подходов и частных технических приемов сопровождается выделением специфических для данной группы рабочей онтологии. Это место может быть занято как распространенными психологическими или социологическими представлениями, так и “признанными” онтологиями типа “ролевой”. Параллельно с процессом складывания новой техники игры вырастает и ряд специфических форм восприятия и понимания игры и игровых форм организации мышления, деятельности и жизни.

Можно утверждать, что таким образом складывается новая область игротехники и новое движение, которое можно назвать игротехническим, Последнее не тождественно игровому. Игротехническое движение использует форму игры для реализации своих специфических социокультурных целей и ценностей. Вместе с тем игротехническое движение проявляется и в других областях: техника игры открывается и отыскивается в повседневном поведении людей, в привычных формах общения и коммуникации, во взаимодействии детей и родителей, в научных дискуссиях. Игротехническое движение стремится захватить и ассимилировать не только игровую форму, но и другие неигровые формы организации общежития. Именно поэтому прежде всего стоит обратить внимание на те принципиальные подходы к игре, те базовые категории, в которых игротехника осмысляет игру, именно они должны на первых порах становиться предметом методологического анализа. Что же касается частных техник игры и удачных игровых команд, составленных из различных профессионалов, то эти вопросы не станут предметом нашего рассмотрения.

Первый подход трактует саму игротехнику как инструмент организационно-управленческой работы, а игру, соответственно, рассматривает как средство решения организационных проблем и реализации организационных целей. Принимая цели и ценности из организационно-управленческого движения, такая игротехника, несомненно, переосмысляет их. Ведущим обычно становится социологический подход, а в техническом плане на передние рубежи выдвигаются социотехника и идеи социального действия. Часто ситуация упрощается тем, что представители сферы организации – заказчики на игру представляют такого рода социологический и социотехнический подход: организатор игры и заказчик на игру живут, как говорится, “душа в душу”.

Однако во всех случаях рамкой для самоопределения организатора игры и игротехники оказывается более широкая организационно-управленческая ситуация. Принятие целей из-вне, наметившееся инструментальное употребление игры как бы лишает игротехнику самостоятельной телеологической рефлексии. Так возникают инновационные игры. Считается, что “инновация” – это хорошо. Такое “естественное” аксиологическое самоопределение делает осмысленным инструментальное отношение к игре. Игра помогает осуществить инновацию, и одно это выступает как оправдание для организатора игры. Вопрос о том, нужна ли инновация, возможна ли она в существующих условиях и является ли цель, сформулированная в организационной позиции, культурно значимой и осмысленной, не ставится и не обсуждается. Можно сказать, что такая игротехника в принципе не является автономным источником целеполагания; она заимствует не только цели, но и ценности организационно-управленческого движения. Трактовка игры как средства решения определенных социальных задач – на уровне технической организации – выражается в более жесткой целевой и продуктивной организации, в регламентации форм взаимодействия и коммуникации, в технологизации самой игровой формы. Таким образом, первый подход в игротехнике стремится к разработке технологии игры.

Вместе с тем ядро игротехнического движения составляет другая – не организационная игротехника. Она осознает себя автономным агентом целеобразования и трактует игру в рамках самой игротехники, как форму достижения собственно игротехнических целей и реализации имманентных игротехнических ценностей. Игра в этом случае выступает как область прикладной гуманистики, а игротехника осознает себя как средоточие гуманистического подхода и гуманитарного технического знания. В этом случае принятие целей заказчика ни в коем случае не рассматривается как единственно возможное рабочее отношение между организатором игры и заказчиком на игру. Напротив, игротехник-организатор игры поднимает себя и самоопределяется как носитель иных социокультурных целей и ценностей, он приносит их в игру и начинает реализовывать их в рамках игры и через игру.

Такая игротехника склонна рассматривать игру как форму организации общежития, как форму коррекции и трансформации поведения и деятельности людей, как форму организации и нормализации взаимоотношений и взаимодействия между людьми.

Проигрывая те или иные ситуации взаимодействия и взаимоотношения, имитируя различные формы общежития – вплоть до конфликтных, такая игротехника претендует на выявление основных затруднений в организации и осознания индивидуального, группового или коллективного поведения и направленную коррекцию этого поведения – либо в сторону приспособления человека к условиям группы или коллективной работы, либо в сторону наращивания индивидуального потенциала.

В центре первой стратегии лежит понятие “адаптации”, а в центре второй – понятие “готовности”. Игра выступает как зона поиска и пробы различных способов самоопределения действия, коммуникации и общения. Игры такого типа тесно смыкаются с психотерапевтическими студиями, группами “роста” и социально-психологическим тренингом (8).

При этом, если в рамках организационной игротехники участники игры в большинстве случаев поставлены в достаточно жесткие организационные рамки, то в случае коррективных игр им предоставляется гораздо большая свобода.

Естественно спросить, на каком основании такая игротехника может привносить и реализовывать игровые формы организации? Что заставляет участников игры принимать игру и те условия, в которых данная форма игротехники реализуется? Ясно, что принятие игры и игровой формы осуществляется, прежде всего, через принятие тех целей и ценностей, которые лежат за рамками игры и привносятся организатором игры и коллективом игротехников.

Для большего числа игротехнических игр, строящихся во втором подходе, как мы уже пытались показать, ведущими оказываются ценности гуманистического подхода и цели коррекции, нормализация поведения, наращивания индивидуально-личностной готовности. На передний план выступает человек, взятый в траекториях его индивидуальной жизнедеятельности и типовых ситуациях взаимодействия и взаимоотношения с другими людьми. Игротехника и игровые формы организации предстают как область реализации идеалов прикладной гуманистики. В качестве основных процессов выделяются процессы общения, общежития, реже – регламентированной ролевой коммуникации. По поводу этой коммуникации и общения, взаимодействия и взаимоотношений могут развертываться разнообразные ходы рефлексии, ориентированной на самого участника игры или понимания, ориентированного на другое. Вместе с тем очевидно также и то, что названные цели и ценности отнюдь не всегда фигурируют в прямом общении организаторов и участников. Принципы и идеалы игротехники, формы организации и цели эксплуатации игры во всей полноте. Следовательно, эти ценности и цели должны скорее угадываться участниками. На первый взгляд, это кажется естественным: у организатора может быть большая группа технических, педагогических, диагностических или чисто игровых целей, которые он сохраняет в тайне. Однако на деле такая организация игры приводит к ряду интересных коллизий и парадоксов.

Можно утверждать, что само превращение игры в форму организации общежития, поведения, деятельности, взаимодействия тесно связано с необходимостью манифестации тех нормативных представлений, на которые ориентируется игротехник-организатор игры.

Можно сказать, что цели и ценности не принадлежат организатору игры, не являются достоянием его субъективности, а должны быть объявлены и “записаны” в культуру – объективно. С этого момента сам организатор игры становится “слугой” этих ценностей и инструментом реализации культурно-значимых целей. Вместе с тем принципы и цели, игровая форма и организационные документы оказываются первой формой существования игры как формы организации общежития, взаимодействия и общения – а не как средства достижения индивидуально-личностных субъективных целей игротехника. Другими словами, только в этом случае игра может выступать как форма организации равноправного и открытого общения, как форма коррекции поведения и освоения новых форм взаимодействия, как форма обучения и подготовки.

Манифестация и публикация целей есть одновременно форма защиты от организационного произвола – в этом случае, если игра все же включена в ту или иную организационно-управленческую ситуацию и призвана решить некоторые внешние цели и ценности, либо очерчивает те ситуации и граничные условия, в которых осмысленно применение игротехнических игр.

В противном случае – если такого рода манифестация отсутствует — игра становится средством реализации и достижения субъективных целей игротехника. Участники игры также попадают в сложную ситуацию: либо им удается выработать по отношению к игре свою инструментальную точку зрения и трактовать ее (к примеру, как средство саморазвития), либо – в том случае, когда игротехник-организатор игры не обнародует свои цели и нормативные основания или делает это в оестествленной форме, указывая на некие, будто бы не им установленные правила игры – для подавляющего большинства участников игры она превращается в рамку их жизнедеятельности, а чаще в дурной спектакль.

Наиболее разительно этот контраст проступает в том случае, если организатор игры находится в зависимости от заказчика и вынужден достигать цели, сформулированные из-вне и не известные остальным участникам. Тогда для организатора игра выступает как средство в достижении внешних, “чужих” целей, а для игроков – как рамка их жизни и деятельности. Такая ситуация легко приводит к манипулированию игроками, а вместе с тем к уничтожению цели.

Однако что значит, что игра выступает как рамка жизнедеятельности? Прежде всего, с точки зрения игрока, это проявляется в том, что он не имеет никаких внешних ориентиров для организации своей рефлексии и рефлексивного мышления. Ни сама игра, ни та деятельность, которая использует игру, никем не представлены игроку. Более того, он не знает и того, что игра выступает для него как рамка его жизнедеятельности; одно очевидно – он не рассматривает игру как форму организации того или иного плана жизнедеятельности или как способ реализации тех или иных целей.

Вместе с тем существует и такое направление в игротехнике, такой игротехнический подход, который трактует игру как рамку жизнедеятельности, как замкнутое и самодостаточное целое, отказывается искать основания игрового движения вне него и видит цели игры в ней самой. Игра ради игры – вот лозунг такого подхода.

Названный подход опирается обычно на два существенных источника в рамках игротехнического движения: в концепционном плане таким источником служит неверно трактуемая ролевая онтология, а в организационно-практическим плане – идея “здесь и теперь”. Остановимся на этом подробнее.

Создатели ролевого подхода и ролевой онтологии, по сути дела, использовали игру как модель описания и объяснения широких структур жизнедеятельности. Именно в силу этого в основу социологического и психологического анализа была положена идея “роли”. Теперь, обращаясь к анализу игры и игровых форм организации общежития, игротехники, естественно, совершают как бы “обратный перенос” – если жизнь есть не что иное, как игра, то игра есть не что иное, как фрагмент обычной жизни. А если правдоподобно, что в игре лишь реализуется жизнь и формы жизни, если игра оказывается ограниченной и даже можно сказать, экспериментальной жизнью, то странно искать основания и цели игры вне нее. Ясно, что при таком анализе совершенно забывается, что сами ролевые представления являются технической онтологией.

Отождествление игры и жизни достаточно условно. Только на первый взгляд рассмотрение игры как рамки жизнедеятельности убирает игротехнический план: “чистая” игра как бы лишает игротехнику ее технических компонент. На деле мы имеем “ролевую” игротехнику, которая не только игру, но и всю жизнь организует в соответствии с ролевыми моделями. Для организаторов игры такая игра, естественно, не является рамкой их жизнедеятельности, но, не имея никаких внешних целей и ценностей, она оказывается формой распространения и утверждения тех схем и представлений, которые заложены в игру и конституируют реальный игровой опыт участников.

Рассмотрение и трактовка игры как предельной рамки жизнедеятельности игроков подкрепляется особой технической идеологией “здесь и теперь”.

Последняя получает ряд интерпретаций – от пространственно-временной до особых феноменологических техник, накладывающих ограничения на характер понимания и рефлексии. Однако даже самый предварительный анализ идеи “здесь и теперь” показывает, что эта идея может получить две полярные интерпретации, в зависимости от общей концепции игры. В первом случае эта идея служит охранной грамотой для замыкания игры в себе, для создания искусственной рамки. Во втором случае эта идея, напротив, утверждает необходимость “размыкания” игры, разрушения рамок игрового события – здесь и теперь в игре должно быть представлено и проимитировано все необходимое для проигрывания тех или иных тем и ситуации, все необходимое для нормального самоопределения и свободного общения участников. Таким образом, ясно, что не техника “здесь и теперь” обосновывает “рамочную”, “ролевую” игротехнику, а наоборот, названный подход в удобном для себя направлении интерпретирует рассматриваемую идеологему. Естественно, такая игротехника склонна обращать повышенное внимание на атмосферу, социально-психологическую обстановку, складывающуюся “здесь и теперь” – внутри игры. Организаторы игры стремятся избежать конфликтов и столкновений, внимательно следят за состоянием участников и рассчитывают, что позитивный эмоциональный опыт, приобретенный в игре, позволит игрокам сохранить бодрое состояние души и вне игры.

Переход от трактовки игры как средства для решения организационных задач к пониманию ее как рамки жизнедеятельности участников игры задает предельные типы игротехники, а вместе с тем и полюсы игротехнического подхода к игре. В своих крайних формах названные подходы как бы выходят за границы игротехники, но тем лучше они оттеняют ядро игротехнического движения и те цели и ценности, которые несет современная игротехника и которые реализуются в игротехнических играх. Рассматривая игры и игровые формы организации общежития как область прикладной гуманистики, игротехника может включать в себя, на правах частной специализации, методологическую рефлексию и методологию. Однако подавляющее число игротехнических “команд” стремится осуществлять игротехнику без методологии, помимо методологии и вне нее. Вместе с тем возможна и реализация методологии без игротехники, проведение чисто методологических игр. Именно поэтому стоит рассмотреть цели и ценности методологической позиции, выявить претензии методологического движения и, в частности, системомыследеятельностной методологии, в недрах которой была создана новая форма игр – организационно-деятельностные игры.

5 Когда сегодня в рамках философских и научных дискуссий говорят о методологии, то прежде всего обращают внимание на приемы и способы мышления и деятельности, средства и методы, “подходы” как особые наборы средств и операций. При этом методология понимается как особая рефлексия, направленная на плоскость средств и методов, на организацию и строение той или иной деятельности; часто методология выступает как особая супер-логика. Отсюда проистекают такие распространенные выражения, как “методология науки”, методология проектирования и т.д., в которых обычно имеется в виду набор средств и способов работы, специфический для данного типа деятельности. Методология здесь трактуется как “канон”. В тех случаях, когда представление о методологии употребляется в обобщенном смысле, то можно услышать вопрос о том, какая методология подразумевается, о методологии чего идет речь.

Методология, разрабатываемая в Московском методологическом кружке (ММК) с 1952 года (9), характерна тем, что она построила и организовала свой “объект” (а точнее говоря, целый ряд сложных “объектов”), свою онтологию соответственно наличным операциональным возможностям, дополнила “чистую” систему средств эмпирическим материалом, теоретическими знаниями и схемами “объекта”. За счет этого методология получила возможность отображать план средств на картинах “объекта”, а последние включать в системы реализации – прежде всего в силу того, что основной действительностью методологического мышления была признана действительность исторически развивающейся человеческой деятельности. Именно деятельности был придан статус объективного существования. Методология постоянно развертывалась в сторону усложнения и комплексирования средств и методов, с одной стороны, и в сторону обогащения арсенала онтологических схем и онтологических картин – с другой. Благодаря тому, что операциональные структуры как бы “отпечатывались” и закреплялись в организованностях объекта, появлялась принципиальная возможность связывать с ними операциональные структуры других подходов; а организованности объекта, соответственно, отражали и отображали сначала одну операциональную структуру, которая проецировалась в объект в виде его организованности, затем – другую операциональную структуру и т.д. Методология оказывалась не только синтезом различных подходов, но и обладательницей чрезвычайно сложных и многосторонних онтологических схем.

Синтез и соорганизация подходов в рамках методологии находит свое выражение в терминологии – говоря о системомыследеятельностном подходе, мы указываем на два ведущих “подхода” – системный и мыследеятельностный (10). Вместе с тем появление в рамках методологии своей онтологии не только превращает ее из “канона” в “органо” (т.е. в “организм”, связывающий логику и онтологию); оно делает методологию самостоятельной мыследеятельностной формацией (наряду с такими формациями, как философская, инженерно-техническая, научная) и позволяет методологии выходить на практику мыследеятельности и строительства жизни. Последний пункт для нашего рассуждения является наиболее значимым. В рамках современной социокультурной ситуации методология оказывается по сути дела одной из немногих практических формаций.

Философия всегда имела в качестве практической области лишь сферу педагогики. Наука выходила на практику через посредство инженерии, техники и технологии, но в силу характерной для науки “локальной” или “аспектной” онтологии такой выход на практику не мог приводить к целостной и комплексной организации мыследеятельности и жизнедеятельности. Современные формы организации, руководства и управления, выходя на практику, вынуждены действовать интуитивно, прежде всего, из-за своей наукообеспеченности. Методология претендует на то, чтобы дать целостные онтологические картины человеческой культуро-исторической деятельности и практики, а вместе с тем и на то, чтобы обеспечить содержательность организационно-управленческой работы на современном этапе.

Методология в противоположность науке может выходить на практику прямо и непосредственно. Однако между развитием идей и развитием практики всегда существуют достаточно сложные взаимодействия. Часто общие философско-методологические идеи формируются и складываются как рефлексивное осознание существующей практики или как рефлексия опыта построения “частных” и “локальных” практических ситуаций. Но это еще ни в коей мере не является общественной практикой, это пока еще практика данного мыслителя или данной группы, их установка и отношение к миру, а значит, знание и проект в первую очередь. Методологическое видение мира или, другими словами, области системных и мыследеятельностных исследований выступают, прежде всего, как развитие определенной философской и культурной традиции, а не как результат отражения или выявления того, что есть в общественной практике и социокультурной ситуации.

В этом плане способности понимания и рефлексии отдельных мыслительных или научных школ достаточно ограничены, они связаны наличными формами мышления, догмами и парадигмами осмысления мира. Выявлять и понимать новое, не лежащее в зоне ближайшего развития имеющихся представлений и собственной деятельности, очень трудно, практически невозможно. Открытие и понимание нового возможно, по сути дела, только на границе того, что уже есть, в пределах собственной деятельности и того, на что она распространяется и с чем взаимодействует. Вместе с тем это есть не столько характеристика самой ситуации, сколько следствие наработанного в культуре и традиции потенциала, сформированной чувствительности и способности понимать и мыслить.

Другое дело, что развитие того или иного вида деятельности помогает выявить и зафиксировать в формах сознательной рефлексии и знания то, что раньше не было заметно и не выявлялось. Именно это сделала, по-видимому, организационно-управленческая деятельность: то, что было видно в XVIII-XIX веках лишь немногим – Гегелю, ставившему в общем виде вопрос об искусственной ассимиляции естественной истории, и К. Марксу, посвятившему свою жизнь теоретической подготовке и обоснованию всемирной социальной революции. То, что в XVIII веке могло ухватываться и осмысляться, то сегодня чувствуется и ощущается различными значительными социальными и политическими группами, становится предметом научного анализа и организационно-управленческого действия.

Вместе с тем все более растет интерес к естественным процессам жизни тех объектов, которыми нужно управлять, к возможностям искусственного развертывания этих объектов в нужном направлении; организационно-управленческая деятельность рассчитывает использовать эти естественные процессы, и именно это стимулирует специальные научные исследования и разработки. Практика сегодня есть прежде всего практика развития, в которой искусно координированы естественные процессы жизни управляемых объектов и технические действия по их преобразованию.

Проделанный анализ позволяет по-новому взглянуть на отношение методологии и практики.

Методология, без сомнения, обладает большим теоретическим концепционным потенциалом, ее претензия на практичность обоснована. Однако последовательное и честное проведение методологической позиции требует, прежде чем выходить на практику в широких масштабах, организации и “выращивания” особого экспериментального плацдарма, где бы отрабатывались и формировались механизмы реализации методологических идей.

Необходимо расширить сферу приложения методологии, распространить ее на новые области, но такая экспансия осмысленна только в формах культурно-исторического эксперимента, сопровождающегося постоянным и скрупулезным исследованием. Необходимо распространить методологию, получить новый опыт, требующий осознания и развития самой методологии, но при этом не навредить, не нарушить историческое развитие преждевременными и поспешными действиями. Именно игра есть форма осуществления такого рода эксперимента. Именно игра оказывается практикой методологии, сферой реализации методологических идей, а одновременно и сферой их проверки на практичность, сферой критики и проблематизации.

Вместе с тем ясно, какие требования будет накладывать описанный подход на сами игры. Игра в рамке методологии должна удовлетворять всем требованиям экспериментальной практики методологического мышления и методологически оснащенной организации коллективной мыследеятельности. Она должна удовлетворять всем требованиям практики развития в современной социокультурной ситуации.

Прежде всего, методологический подход к игре подчеркивает идею имитации. Нельзя сказать, что в рамках игротехники эта идея не находит своего отражения. Многие формы ролевых игр построены на идее имитации – в частности, на имитации ролевого поведения вплоть до полного уподобления роли, на имитации ситуаций взаимоотношения и взаимодействия.

Методологический подход существенно переосмысляет имитацию. В рамках организационно-деятельностных игр проводится целенаправленная имитация большой социокультурной ситуации: в игру собираются представители всех значимых для решения проблемы или проблемно-ориентированного обсуждения идейных течений и направлений, всех заинтересованных социокультурных позиций. Такого рода имитация необходима, если методология предполагает выходить на практику и практическое преобразование ситуации, существующих представлений и форм организации мыследеятельности привычных догм и идолов. Игровое событие должно быть репрезентировано с точки зрения реальной ситуации и того преобразования, шага развития мыследеятельности, на которое претендует методология.

Такого рода имитация определяет вместе с тем и характер понимания и рефлексии, развертывающейся в игре. Для организатора игры и методологов она прежде всего определена задачами понимания и схватывания экспозиции и диспозиции действующих сил, ситуации, проявляющейся в игре. Не меньшее внимание обращается на процессы реализации методологических представлений и схем, на их “встраивание” в процессы и структуры коллективной коммуникации и мыследеятельности. Для организационно-деятельностных игр важна не столько рефлексия своего поведения и понимание другого (хотя и это составляет предмет внимания организаторов и методологов), сколько рефлексивно-понимающее схватывание “целого”, как бы вывернутого в игру и представленного в игре. Это не столько “герменея”, сколько “каталипсис”, не столько субъективирующая рефлексия, сколько объективированная рефлексия и рефлексивное мышление, направленное на ситуацию и мыследеятельность в целом.

В XIX столетии актуальные идейные течения еще были обозримы. В XX столетии игра, особым образом организованная и “#составленная”, является, по сути дела, единственной формой соборности, в которой можно увидеть это целое и за счет игровой имитации проанализировать основные тенденции и напряжения социокультурной ситуации. Вместе с тем такого рода имитация оказывается условием для реализации, критики и проблематизации существующих методологических представлений, условием проверки методологического мышления и методологически организованной коллективной мыследеятельности на практичность.

Однако методология не ограничивается такого рода “соборной” имитацией. Задача состоит не только и не столько в том, чтобы собрать на игре все значимые социокультурные позиции и все существующие точки зрения на проблему. В организационно-деятельностной игре все участники и действующие силы должны быть поставлены в такие условия, которые бы отражали характер и основные напряжения современной социокультурной ситуации.

Одним из таких ведущих напряжений является всемерное распространение организационно-управленческих отношений, усложнение организационных систем и конфликты между организацией и индивидом, вызванные проникновением “организации” в сферу групповой и даже интимной жизни отдельного человека. Значит, сами эти организационные отношения, организационно-управленческие и организационно-технические структуры должны быть представлены и проимитированы в рамках ОДИ.

Существует, впрочем и другая, достаточно распространенная точка зрения, навеянная неверно истолкованными гуманистическими мотивами, согласно ей, в игре человек должен быть освобожден от привычных организационных оков, игра должна создавать поле “свободы” и беззаботности. Методология, естественно, не может встать на эту точку зрения. Имитация в игре организационно-технических структур есть единственное подлинное условие “освобождения” человека и становления его личности. Человек XX столетия – это организационный и организованный человек. Только знание позволит отдельному человеку противостоять произволу организационно-управленческих систем, но противостоять не анархически, а понимая и проживая логику организации, поднимаясь до управленческой точки зрения и расширяя собственные горизонты. В ОДИ организационно-технические отношения проявляются именно в своих скрытых, а потому наиболее важных формах – рефлексивного управления групповых политических взаимоотношений, отношений влияния – а не в стандартных схемах “власти-подчинения” и соответствующей ролевой или статусной регламентации.

Освоение и имитация организационно-технических отношений есть условие самоопределения личности. Вместе с тем, имитируя эти отношения, организационно-деятельностная игра формирует точно так же и общественную точку зрения участников игры. Попадая в ситуацию игры, взаимодействия с другими участниками (как в группе, так и на общем плацдарме), каждый игрок вынужден усваивать не только нормы и принципы организационной работы по коллективному решению проблемы, но и формы общежития. Необходимость решать сложную социокультурную проблему, требующую мобилизации всего личностного потенциала, формирует особую претензию, установку на самодеятельность и самоорганизацию. Вместе с тем, в игре ясно проступает ограниченность сил и возможностей отдельного человека. Участие в групповой и коллективной работе требует взаимодействия и взаимоорганизации, выработки общих целей и выделения ценностей. Но здесь организаторы игры и методологи выдвигают на передний план не столько субъективирующую рефлексию (хотя многие игры требуют предельной субъективации ситуации и проблемы), сколько аксиологическую и телеологическую рефлексию, направленную на обеспечение общего дела. Именно наличие проблемы, для решения которой явно не достаточно знаний и ресурса отдельного участника и даже отдельной группы, противопоставленной индивидуализированной и субъективированной точке зрения участника игры, а вместе с тем принудительно развертывающейся по законам коллективной мыследеятельности, приводит к тому, что в ОДИ наряду с личностным самоопределением формируется общественная точка зрения и общественное сознание собравшегося коллектива.

Таким образом, ОДИ начинается с имитации большой социокультурной ситуации, а вместе с тем с имитации государственно (организационно-технической) и общественной точки зрения. Однако методология далека от той точки зрения, что мир можно только показывать – его нужно и объяснять. Если оставаться лишь в рамках идеи имитации, то окажется, что большинство участников не могут увидеть “игру” в целом, экспозицию и диспозицию основных участников и действующих сил, не могут выделить позиции других игроков и основания складывающихся конфликтных ситуаций, не смогут, наконец, выйти на личностное самоопределение и формирование общественной точки зрения внутри организационно-технических систем. Нужны еще специальные мыслительные, каталептические и герменевтические формы, которые бы позволили участникам игры “схватить” происходящее, понять многоярусную организацию игрового события. Нужна целенаправленная разработка форм самоопределения, понимания и мышления, вне которых сама идея самоопределения остается лишь пустой возможностью, а мышление не имеет того пространства, в котором оно могло бы разворачиваться. Именно это направление составляет третью наряду с имитацией и общественным самоопределением кардинальную ось организационно-деятельностной игры. В методологической игре разрабатываются и апробируются мыслительные схемы и средства, обеспечивающие понимание и рефлексию целого, решение проблемной ситуации. Игра создает пространство для мышления. В ситуации, когда существующая система разделения труда (и кооперации) “низводит” мышление до микроскопических форм, сообразных отдельным моментам кооперированной деятельности, игра становится плацдармом выращивания новых форм целостного мышления, схватывающего проблемные узлы коллективной мыследеятельности.

Выход на мышление, привлечение и широкое использование методологического мышления влияет на характер игровой имитации. ОДИ имитирует будущее, а не прошлое. ОДИ проектирует и создает новые формы организации коллективной мыследеятельности, для которой и представленная в игре социокультурная ситуация, и имитация организационно-технических отношений, и самоопределение личности, и формирование общественности оказываются лишь условием и материалом. Методологическое мышление, используя возможности игровой формы и всемерно эксплуатируя специфику ОДИ, последовательно делает коллективную мыследеятельность предметом целенаправленного формирования и преобразования, служа тем самым источником и механизмом ее развития. Имитация большой социокультурной ситуации, создания организационно-технических структур, выращивание личных общественных форм общежития есть та минимальная ситуация, которая может служить и служит пробным камнем практичности методологии и методологического мышления.

Именно это воссоздает и проявляет те естественные исторические процессы, без которых не может быть никакого развития. Именно это создает ситуацию развития как единства искусственно-технического преобразования и естественного превращения, тем самым удостоверяет возможность и право методологических концепций выходить на более широкие слои общественной практики, не ограниченные экспериментальными условиями игры и игровых форм организации.

Установка на сборку всех ведущих идейных течений, на их включение в игровую ситуацию, на имитацию организационно-технических и общественных структур совершенно меняет способы подготовки, проектирования и программирования игры. Конкретный набор действующих сил, напряжения и конфликты социокультурной ситуации в той или иной тематической и проблемной области, реальная диспозиция сил, а одновременно те идеалы и проекты будущего, которые несут отдельные участники игры и ее организаторы, целиком и полностью определяет форму игры. Она каждый раз строится для данной конкретной ситуации и потому не может воспроизводиться. ОДИ является уникальным экземпляфицированным – историческим событием.

Методология вносит в игру средства и формы методологического мышления, схемы и проекты организации коллективной мыследеятельности, методы проектирования и программирования работ, методы целеполагания и проблематизации.

Для многих участников игры – несмотря на предъявленность основных организационных документов, нормативной организации игры и целей методологов и организаторов, – она все равно зачастую становится рамкой их жизнедеятельности. Это вызвано прежде всего тем, что игра есть пространство для мышления и мыследеятельности: тот, кто не включается в коллективную мыследеятельность по решению проблемы, остается в плане жизнедеятельности. Однако и для таких участников ОДИ оказывается школой общественного и личностного самоопределения, школой общежития. Для тех же, кто включился в процессы мыследеятельности и мышления, игра становится формой имитации социокультурной ситуации, формой освоения, организации и артификации коллективной мыследеятельности. Наконец, для организаторов игры и методологов она является формой реализации прикладных методологических разработок и средством методологизации той или иной сферы мышления и деятельности. Вне такого рода центрации на способах и формах организации коллективного мышления и мыследеятельности методологический подход к игре грозит превратиться в игротехнический, обходящий мышление за счет понимания и рефлексии. Здесь лежат корни появления и распространения чисто игротехнических организационно-деятельностных игр.

Установка на сборку всех ведущих идейных течений, на их включение в игровую ситуацию, на имитацию организационно-технических и общественных структур совершенно меняет способы подготовки, проектирования и программирования игры. Конкретный набор действующих сил, напряжения и конфликты социокультурной ситуации в той или иной тематической и проблемной области, реальная диспозиция сил, а одновременно те идеалы и проекты будущего, которые несут отдельные участники игры и ее организаторы, целиком и полностью определяет форму игры. Она каждый раз строится для данной конкретной ситуации и потому не может воспроизводиться. ОДИ является уникальным экземпляфицированным – историческим событием.

Вместе с тем для всех собравшихся в игру она выступает в качестве удобной формы и условия развития мыследеятельности, но удобная форма есть только “удобная форма”, а будет ли в игре развиваться мыследеятельность или нет, зависит от привходящих обстоятельств, прежде всего от методологической организации и методологического обеспечения игры.

6 Итак, мы выделили те основные социокультурные позиции, которые играют игрой. Игротехника делает игру сферой реализации идеалов прикладной гуманистики. Методология рассматривает и трактует ее как практику методологизации и развития мышления и мыследеятельности участников. Организационно-управленческое движение предполагает за счет игры достичь целей демократизации программирования и управления развитием трудовых коллективов.

Однако в чем же состоит исторический смысл игрового движения? В чем культурно-исторический смысл игры и игровых форм организации общежития? Сводится ли он к тому, чтобы быть “игрушкой”, удобным полем реализации, плацдармом для больших организационных и социальных экспериментов? Или мы должны признать самостоятельный смысл и значение самих игровых форм – наряду с тем смыслом, который лежит в рамках игротехнического организационно-управленческого и методологического движения?

С нашей точки зрения, игра есть форма освоения существующей культурно-исторической категориальной формации. В Древней Греции игры и ритуальные действия служили формами освоения таких категорий, как “действие”, “претерпевание”, “время”, “место”, “положение” и т.д. Сегодня игра отражает строй новой категориальной формации; мы должны говорить о таких категориях, как “развитие”, “личность”, “свобода”, “ситуация”, “организация” и др.

Когда мы говорим о категориях в логике и философии, то прежде всего имеем в виду формы организации мышления. Вместе с тем следует признать, что категориальные формы структурируют и организуют не только мышление, но и понимание (через “родовые” или категориальные понятия), коммуникацию (через языковые категории и устройство речи — языка), рефлексию (через формы категориального анализа и категоризации), мыследействие (через задание мира объектов и онтику в формах объектно-онтологических категорий). Другими словами, категориальная формация во многом определяет и способы взаимодействия и взаимопонимания, и формы организации общежития, и строй мыследеятельности.

Освоение категориальной формации и соотнесенных с ней форм организации общежития, жизнедеятельности и мыследеятельности – процесс длительный, болезненный и сложный. В каком-то смысле обозримая история европейской цивилизации выработала и наметила две основные категориальные формации. Первая, которую условно можно назвать формацией “воспроизводства”, берет свое начало в древней греческой философии, аккумулировавшей многие традиции шумеро-вавилонской и средиземноморской культуры, и окончательно оформляется к середине XVIII века в таких философских понятиях, как “культура”, “образование” и др. Вторая, которую можно назвать формацией “развития”, берет свое начало в эпоху новой Античности, Возрождения, к концу XIX столетия практически вытесняет прошлую категориальную формацию и начинает укореняться во всех областях и сферах жизни. Мы являемся участниками и свидетелями этого процесса. Период XIX и XX веков во многом характеризуется борьбой “старого” и “нового”, сложными коллизиями и противоречиями, вызванными давлением и влиянием прошлой категориальной формации.

Каждая из новых категорий проходит, прежде чем стать действительной и действующей, ряд этапов неприятия и непонимания, вульгаризации и редукции ее к старым способам мышления и понимания. Современная нам категориальная формация и способы работы с такими категориями, как “развитие”, “свобода”, “личность” и т.д., не могут быть правильно поняты без специального анализа представления о “рамке”. В основании онтологии и логики новой категориальной формации лежит идея “рамки” и принцип “рамки”. Сила такого рода категорий состоит в том, что они являются “чистыми” рамочными идеями, не сводимыми к той или иной конкретной интерпретации, к тому или иному конкретному “наполнению”. Идолы исторического развития и традиции, идеалы “воспроизводства” довлеют над ними: обыденное мышление постоянно путает содержание и “рамку”, стремится выдавать то или иное конкретно-историческое (а в силу этого – преходящее) содержание за подлинное и единственное “наполнение” рамки. Не нужно считать парламентаризм единственной подлинной свободой, не нужно выдавать гуманистический идеал личности за единственно возможное понимание идеи личности. Из исканий каждого исторического периода “свобода”, “личность” выходят с новым взглядом на себя – параллельно формуется новая категориальная формация и новый строй мыследеятельности. В основу современных категорий, рамочных конструкций такого рода положена идея бесконечности или бесконечного развертывания содержаний категории.

Однако эта идея пугает.

Можно сказать, что нет большей проблемы, чем установление и утверждение идеи развития и связанной с ней идеи бесконечности. Идеология развития, бесконечного поступательного движения вперед подрывает основания всех “утопий” и проектов”, всей идеологии производства, воспроизводства и функционирования. Идеальный счастливый остров, сообщество филантропов или замкнутое торговое государство, хотим мы того или нет, претендовали на то, чтобы быть реализованными, Десятки поколений двигались романтической идеей осуществления проекта: социального, общественного, религиозного идеала на Земле. XX век, быть может, впервые должен самоопределяться в условиях открытого горизонта, в ситуации, где проекты осмысляются в рамках программ бесконечного развития.

Но, может быть, человеческое сознание есть в принципе сознание финалистское? Может быть, человек и в XX веке живет в кардинальной метафизике конечности? Тогда утверждение идеологии развития есть ломка всей существующей структуры мышления и сознания. Так или иначе, все понятия и категории из “парадигмы” развития должны быть переосмыслены: их содержательное наполнение может быть понято только исторически, а в идее “рамки” заключено лишь требование исканий и стремлений.

Осуществление таких исканий и стремлений требует особого пространства и времени. Игра, с нашей точки зрения, всегда была той формой, в которой и за счет которой происходило освоение категориальной формации, овладение категориями и связанными с ними формами организации общежития. Значит, мы можем выделить по крайней мере два типа игр: направленные на освоение формаций “воспроизводства” и “развития”. Детские игры, естественно, также могут быть разделены по названным типам. Ролевые игры принадлежат старой формации: в них осваиваются “места” и стандартные схемы “ролевых” взаимоотношений. Вместе с тем сама форма игры амбивалентна. Воспроизводство и развитие тесно связаны. Развитие возникает на базе воспроизводства и вокруг него.

Значит, игра может стать источником развития – все зависит от того, как мы делаем ее, на что направляем проигрывание, как строим само игровое событие. Можно направить игру на освоение “воспроизводства”, а можно – на освоение “развития”. Игры на развитие должны быть построены так, чтобы в игре проявлялись сами принципы-рамки – свободы, личности, развития. Смысл игры в том, чтобы утвердить новую категориальную формацию, а значит – утвердить принцип “рамки” и рамочной организации мышления и деятельности. В этом мы видим и смысл игры, предложенной Л. Кэрролом: все становятся без всякого порядка по кругу, правильность формы которого несущественна, каждый бежит куда захочет, когда все устанут и просохнут – бег заканчивается, а побеждают по зрелому размышлению все, кто участвовал. Однако этот смысл далеко не игровой – дело не в том, что при этом побеждают все. Дело в том, что эта игра олицетворяет идею “свободы” – как-рамки, идею, характерную для английского общества конца прошлого века. Это игра-образ, игра-притча, игра – идеальный тип. Поэтому нельзя сказать, что нам нужны такие игры.

Нам нужны такие игры, в которых бы осваивались и рефлексировались принципы-рамки: прежде всего, развития, затем – личности и свободы.

Вместе с тем сегодня эти идеи имеют и свое конкретно-историческое содержание. Оно привносится теми социокультурными позициями, о которых мы говорили, и теми тенденциями и напряжениями, которые составляют наиболее значимые проблемные узлы ситуаций. Сегодня на острие игрового движения лежат те тенденции, которые вносятся названными действующими силами – это тенденции демократизации, гуманитаризации и методологизации.

С нашей точки зрения, методология и методологическое мышление аккумулируют основную направленность этих тенденций, а вместе с тем и те принципы-рамки, которые составляют основу новой категориальной формации. С нашей точки зрения, ОДИ есть игры на развитие. В игре эти тенденции и принципы приобретают новую окраску. Сегодня методология и ОДИ стоят на переднем крае развития.

А что будет завтра – кто знает? Кто знает, когда наступит “завтра” игры и каким оно будет? Что будет удовлетворять идеям развития свободы и личности и что, естественно, станет содержанием игры?

Примечания

1. К настоящему моменту (с августа 1979 по май 1988 года) под руководством Г.П. Щедровицкого проведено 63 больших ОДИ, под руководством С.В. Попова 32 ОДИ, под руководством А.П. Зинченко 20 ОДИ, под руководством Ю.В. Громыко 10 ОДИ, под руководством Б.В. Сазонова 7 ОДИ. В начале 1988 года на базе Всесоюзного Совета научных и инженерных обществ создан Комитет по ОДИ с соответствующими региональными центрами; разрабатываются специальные формы учебных ОДИ, ОДИ в системах повышения квалификации и переподготовки кадров, исследовательские ОДИ и пр.В течение 1987 года форма ОДИ была использована для проведения Всесоюзного конкурса на должность директора завода РАФ (январь 1987 года, Елгава), Всесоюзного конкурса на должность начальника главного управления ВПЛ “Артек” (март-апрель 1978 года) и Всесоюзного конкурса на должность начальника штаба ЦК ВЛКСМ зоны освоения БАМа (октябрь 1987 года) – см.: Завод выбирает директора, “Новое время”, № 8, 20.02.87; Конкурс, “Известия”, 18.03.87; Попов с января по июнь, “Комсомольская правда”, 10.06.87; Выборы, “Комсомольская правда”, 07.02.87; Смена в Артеке, “Комсомольская правда”, 10.05.87; Десять дней Артека, “Учительская газета”, 18.04.87; Шторм в Артеке, “Рабочая смена”, № 8,1987; БАМ сделал выбор, “Комсомольская правда”, 24.11.87. Форма ОДИ была также использована для проведения конкурса на должность директора общеобразовательной школы N г. Москвы – см. “Известия”.

2. От греч. kategorein – высказывать, более узко – выносить приговор. Категории суть всеобщие формы мыслимости, а значит, правила и нормы, определяющие способы работы со знаковыми формами, их чтение и понимание, т.е. восстановление в понимании и через понимание либо объективного содержания формы, либо ее субъективного содержания – образов, представлений, интенций, способностей и т.д. Следует подчеркнуть, что и то, и другое, т.е. и объективное, и субъективное содержание в этом плане выступают и являются последующими рефлексивными конструкциями. Поэтому можно сказать, что категории так устроены, что дают представление об объективном и субъективном содержании, соответствующем строению (или организации) формы и, наоборот, показывают, какое строение должна иметь знаковая форма, если мы хотим выразить в ней определенное содержание.

Говоря о структуре достаточно развернутой категории, необходимо выделить: а) набор или семейство категориальных понятий, б) комплекс операций и представления об объектах, схватываемых данной категорией, и г) язык категориального анализа. В ходе исторического развития учения о категориях можно проследить тенденции превращать названные структурные элементы развитой категории в самостоятельные классы и делить “категории” на логические, онтологические, категории понимания и категории языка. Однако более точным, на наш взгляд, является анализ преимущественных форм употребления категории, выделяющий на передний план тот или иной пласт ее строения. Вместе с тем принципиальное значение имеет различие формально и содержательно ориентированных категорий, а также различие объективно и субъективно ориентированных.

Историческое развитие мышления приводит к тому, что категории непрерывно дифференцируются и развиваются, фиксируя дифференциацию названных отношений замещения и выражения, а также развертывание многообразия и богатства выявленных человечеством содержаний. Основателем учения о категориях в Европейской традиции является Аристотель. Он считал, что имеется десять категорий: сущность, количество, качество, отношение, место, время, действие, страдание, обладание, самонахождение (положение). Иммануил Кант составил таблицу категорий, разделяя категории количества, качества, отношения и модальности – всего общим числом двенадцать, хотя в своей философской работе он использует гораздо большее число категориальных понятий; Гегель разработал систему категорий более обширную и сложную, чем все предыдущие, а вместе с тем открыл дорогу для развертывания ее и включения новых категориальных понятий в класс категорий, определяющих мышление и понимание.

См.: Аристотель, Категории, Собр. соч., т. 2М., 1878; Аль-Фараби, Логические трактаты, Алма-Ата., 1975.

В контексте статьи выражение “категория” употребляется в самом общем смысле.

3. Для философского сознания XIX века и начала XX века онтология теснейшим образом связана с метаморфозой и вместе с тем с натурализмом. Методическая концепция онтологии имеет две стороны, и обе они важны. Одна из этих сторон связана с трактовкой “онтологии” как своего рода пан-эпистемологии: онтология выступает как пространство существования и развертывания объективного знания и предполагает особую организацию систем знания. Выделение онтологических картин опирается на особые приемы “выслаивания” содержания; можно сказать, что онтология констатирует форму бытия содержания и в этом плане для ставших онтологических картин (схем) принципиальным оказывается “совпадение” формы и содержания, выслаивание содержания, замкнутого на рефлексию самого этого выслаивания, выделение принципа организации систем знания традиционно воплощается в идее “единицы”. С этой точки зрения можно сказать, что онтологический мир – это мир единиц бытия.

Уже в античный период сосуществуют в пространстве философской рефлексии и конкурируют друг с другом несколько онтологических единиц и систем: “единица” (число) пифагорейцев, “атомы” Демокрита, качество (характеры) Аристотеля и др. Однако трактовки названных единиц различны: атомы Демокрита с какого-то момента начинают интерпретироваться прежде всего натурально, как изображения мира, а пифагорейская “единица” формально эпистемически. Тем самым онтология как бы расслаивается на оперативные системы математики и метафизики как систему утверждений об устройстве мира. Впоследствии метафизическая трактовка подвергается усиленной критике, в философии укрепляются анти-метафизические настроения. При этом, на наш взгляд, вместе с водой выплеснули и “ребенка”; осознание роли и значения онтологии и онтологической работы в XX веке приводит целый ряд философских направлений к реабилитации идеи “онтологии” и к попыткам найти место онтологической работе в науке, философии и методологии.

Системомыследеятельностная методология включает онтологическую работу в качестве ключевого момента содержательно-генетической эпистемологии (см.: Г.П. Щедровицкий, Проблемы методологии системного исследования, М., “Знание”, 1964; Г.П. Щедровицкий, Дубровский В.Я., Проблема объекта в системном проектировании – в сб. Методология исследования проектной деятельности, ЦНИПИАСС, М., 1973) и в качестве предпосылки практических форм реализации методологического мышления и деятельности, а вместе с тем в качестве фундамента всех прожективных типов мышления.

4. Самые общие интуитивные соображения говорят в пользу того, что понятие “движения” принадлежит социологии и более узко – социологии знания и социологии науки. Г.П. Щедровицкий видит характерную особенность всякого научного и социокультурного движения в том, что оно объединяет представителей самых разных профессий, носителей разных ценностных установок и точек зрения. (См.: Г.П. Щедровицкий. Системное движение и перспективы развития систем структурной методологии, Обнинск, 1974; Г.П. Щедровицкий. Принципы и общая схема методологической организации системно-структурных исследования и разработок – в кн.: Системные исследования, Ежегодник, М., Наука, 1981). Несмотря на наличие целого ряда объективных трудностей, связанных с установлением форм взаимодействия, кооперации и взаимопонимания между представителями разных профессий в рамках движения, эта форма в XX веке становится все более и более значимой: возникает целый спектр различных движений (кибернетическое, системное, экологическое, организационно-управленческое, движение за мир и т.д.).

Нельзя сказать, что Средние века или новое время не дают нам примеров такого рода социальных и социокультурных процессов; однако именно XX век выдвигает на передний план необходимость специального философского и социологического описания и анализа феномена “движения”, требует выработки комплекса понятий и схем для прогнозирования, теоретического осмысления и управления движениями в различных областях общественной и социальной деятельности.

5. Именно в силу этого, с нашей точки зрения, В.М. Розин подчеркивает, что деловая игра не образует метод обучения, а лишь ускоряет и уплотняет педагогические процессы (однако он не доводит своего рассуждения до продуктивных и конструктивных выводов), а Г.П. Щедровицкий в последнее время подчеркивает, что организационно-деятельностная игра является прежде всего условием развития коллективной мыследеятельности, но не формой этого развития.

6. В начале 60-х годов представители Московского методологического кружка, развивая основы Теории деятельности (см. Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании, М., Стройиздат, 1975) и рассматривая, в частности, строение актов деятельности в ситуациях обучения, столкнулись с тем, что, с одной стороны, действия учеников и используемые ими средства очень часто не образуют целостной деятельности и могут дать целостный продукт лишь в том случае, если они дополняются действиями и средствами “учителя”, а с другой стороны, с тем, что деятельность учителя не только дополняет деятельность ученика теми или иными элементами, но кроме того, как бы охватывает ее и делает своим объектом. В 1968 году О.И. Генисаретский использовал идею охвата одной деятельности другой в анализе истории и становления кибернетики. Главным фактором анализа при этом стало совпадение многих специалистов в одной личности Н. Винера, и хотя в самом этом факте кооперативные связи в деятельности исчезали и не могли быть предметом специального анализа, сам факт совпадения многих разных специалистов в одном лице дал толчок к развитию идеи кооперации и подчеркнул необходимость введения целого комплекса вспомогательных понятий. При этом: а) на конкретном эмпирическом материале были продемонстрированы такие акты деятельности, в которых соединялись фрагменты и “осколки” из многих разнотипных актов и в результате получались сложные неоднородные системы – это в свою очередь требовало определения типологии кооперативных связей и выдвигало на передний край вопрос о единицах анализа деятельности; б) на конкретном материале было показано, что в современной научно-исследовательской деятельности используются и объединяются сразу многие научные предметы, а сама деятельность развертывается то “внутрь” них, то “поверх” – появилась необходимость отделить изображения деятельности от изображений ее организованностей; в) вместе с тем обнаружилась принципиальная зависимость структуры деятельности от того, осуществляется ли она одним индивидом или несколькими, и стало важно фиксировать это в специальных изображениях – тем самым была поставлена проблема “индивидуальной морфологии” деятельности и зависимости нормативной функциональной структуры деятельности от морфологии; г) при этой связи “охваты” одних структур деятельности другими были перенесены как бы внутрь одного акта деятельности и даже спроецированы на одну индивидуальную морфологию – при этом, естественно, встал вопрос об изображении и представлении деятельностного аспекта существования индивида и личности в том или ином типе деятельности.

Дальнейшее существенное развитие идеи кооперации, а также средства и метода изображения кооперативных связей получили в работах В.А. Лефевра. Он осуществил несколько принципиальных шагов: во-первых, взяв в качестве отправной точки методологическую схему знания, он перевел ее содержание в действительность теории деятельности и представил различие и связь “объектного” и “формального” плана знаний в виде различия и связи “внешней” позиции исследователя и позиции, “заимствованной” у изучаемого деятеля; во-вторых, он ввел графическое изображение “человечков” и, в-третьих, ввел “табло”, изображающее план сознания и позволяющее фиксировать на нем образы объектов деятельности или смысл знаний.

В дальнейшем полученные таким образом расчленения и средства были применены к анализу сферы педагогики и здесь были получены новые существенные результаты за счет эксплуатации идеи “позиции” и придания ей то логико-эпистемологического, то теоретико-деятельностного статуса. (См.: Сб. обучение и развитие. Материалы к симпозиуму, М., Просвещение, 1966; Сб. Проблемы исследования систем и структур. Материалы к конференции, М., 1965; Сб. Проблемы исследования структуры науки, изд-во Новосибирского госуниверситета, 1967; Педагогика и логика, М., 1968; Лефевр В.А., Конфликтующие структуры, М., Высшая школа, 1967, и др.). Сегодня метод “позиционного анализа” и “позиционного представления” деятельности достаточно широко используется как при проектировании ОДИ, так и при организационно-управленческом анализе систем и сфер деятельности. (См. П.Г. Щедровицкий, Деятельностно-природная система, ж-д “Человек и природа”, № 12, 1978, “Знание”; П.Г. Щедровицкий, Позиционная рефлексия в организации рефлексивных процессов. Тезисы докладов и сообщений к научно-методической конференции, 1986, Новосибирск; П.Г. Щедровицкий, К анализу топики организационно-деятельностных игр, Пущино, НЦБИ АН СССР, 1987).

Каждая “позиция” характеризуется своими специфическими ценностями, целями и установками, средствами, методами, способами мышления и деятельности. Однако “позиция” может быть охарактеризована (после того как она сложилась) определенным представлением объекта и, следовательно, определенной комбинацией средств. Но отдельные средства в качестве особых организованностей с помеченными (указанными) способами возможного употребления (что, собственно, и позволяет говорить о “средствах” как таковых) могут переходить и переходят из одной позиции в другую. Поэтому более точным было бы рассматривать “позицию” на пересечении многих отношений и трактовать ее прежде всего за счет ориентированности на практику того или иного типа, а следовательно, за счет возможных способов употребления знаний. Именно это употребление задает форму знания и позволяет осуществить эпистемологическую трактовку той или иной позиции в деятельности.

7. См.: Акофф Р., Планирование будущего корпорации, М., Прогресс, 1985; Дж. о Шонесси, Принципы организации управления фирмой, М., Прогресс, 1979; Гелбрайт Дж., Экономические теории и цели общества, М., 1976.

8. См.: Петровская Л.А. Теоретические и методологические проблемы социально-психологического тренинга, М., 1982.

9. При анализе истории и перспектив развития системомыследеятельностной методологии одним из важнейших понятий и представлений должно выступать представление о “кружке” как особом образовании, равно отличном и от научной школы, и от “невидимого колледжа”, и от таких образований, как “направление” или движение. История “кружка” как история совместной коллективной деятельности многих людей имеет свою собственную объективность, несводимую ни к деятельности и взглядам отдельных людей, ни к деятельности и взглядам их всех вместе.

Зародившись в 1952-1953 гг., Московский методологический (тогда – логический) кружок окончательно сформировался и оформился 26 февраля 1954 года в ходе дискуссии по проблемам логики на философском факультете МГУ и изложил свою программу исследований и разработок в области логики, вокруг которой впоследствии развертывался целый комплекс разработок, сегодня уже далеко выходящий за пределы исходной программы, тела традиционной и новой логики и захватывающей практически весь комплекс гуманитарных наук. В течение 35 лет через дискуссии и обсуждения в кружке прошли многие сотни гуманитарных специалистов различного профиля: предметом углубленного анализа становились такие области, как логика, психология мышления, языкознание, семиотика, педагогика, теория игры, логика и методология науки, дидактика, теория систем, история науки, философия математики, философия наук о природе, социология, теория управления, сфера дизайна и проектирования, сфера инженерии, сфера физкультуры и спорта, сфера архитектуры и многие другие. В том числе в работе кружка принимали активное участие в разные годы Н.Г. Алексеев, И.С. Ладенко, В. Шверев, В.М. Розин, В.Н. Садовский, В.А. Костеловский, Э.Г. Юдин, В.В. Сазонов, В.А. Лефевр, А.С. Москаева, О.И. Генисаретский, В.Я. Дубровский, А.Г. Раппопорт, Н.И. Кузнецова, А.А. Тюков, Н.В. Малиновский, С.В. Наумов, Ю.В. Громыко и другие.

Таким образом, необходимо понимать, что кружок есть коллективное образование, его идеология вырабатывалась многими людьми и его история есть история многих людей, их личных судеб и их участия в общей работе. Именно коллективный труд этих людей сформировал идеологию кружка, породил определенный стиль жизни и традицию, создал целый комплекс социальных и социокультурных инноваций и движений, оформился в ряд самостоятельных подходов и представлений. Вместе с тем подавляющая часть участников ММК в тот или иной период покинули кружок, избрав то или иное более конкретное направление работы и приложения сил, став членами того или иного профессионального сообщества или социокультурной группы. Уже в силу этого сегодня, спустя 35 лет после основания кружка, он прежде всего ассоциируется с тем, кто стоял у истоков объединения и в течение всех этих лет нес на себе основной груз идеологической, конструктивной и мыслительной и педагогической работы – с фигурой Георгия Петровича Щедровицкого и его деятельностью.

Вместе с тем необходимо понимать и учитывать тот факт, что кружок вел чрезвычайно интенсивную работу: в определенные периоды участники кружка проводили 3-4 семинара в неделю, развертывая параллельно целый ряд тем и направлений обсуждения. Такая интенсивность и факт коллективной деятельности сегодня заставляет нас с большим вниманием относиться к продуктам и результатам деятельности ММК. В качестве примера можно привести факт деятельности кружка славянофилов в России в середине прошлого столетия; однако следует подчеркнуть, что этот кружок работал гораздо меньшее время и объединял меньшее число участников; это не мешает историкам считать сам факт наличия такого рода интеллектуальной группы важнейшим моментом истории русской мысли XIX века. Наша собственная оценка влияния и значения ММК на гуманитарные науки и различные сферы деятельности заставляет всемерно подчеркивать сам феномен функционирования такого рода интеллектуального сообщества, даже в том случае, если нет общего мнения в оценке исторического значения проделанной работы.

10. Щедровицкий Г.П. Схема мыследеятельности – системно-структурное строение, смысл содержание – в кн., Системные исследования. Ежегодник, 1986, М., Наука, 1987. Его же, Смысл и значение – в кн.: Проблемы семантики, М., Наука, 1974; его же, Два понятия системы – в сб.

Библиографическая ссылка:

Щедровицкий П.Г., Попов С.В. Игровое движение и организационно-деятельностные игры // Вопросы методологии. 1994. № 1-2. С. 112-137.

Поделиться:

Комментарий С.В. Попова

Статья С.В. Попова: Организационно-деятельностные игры: мышление в «зоне риска»

Методологическая Школа
29 сентября - 5 октября 2024 г.

Тема: «Может ли машина мыслить?»

00
Дни
00
Часы
00
Минуты

С 2023 года школы становятся открытым факультетом методологического университета П.Г. Щедровицкого.