Петр Щедровицкий
Читая о себе... в книге "Петр Щедровицкий и друзья. Портреты словами"
- 2014 -
На дворе — август 2014-го. С момента выхода первого тома издания «Петр Щедровицкий и его друзья. Портреты словами» прошло всего 6 лет (см. послесловие к I тому). Однако иногда кажется, что это документ какой-то другой эпохи.
Умер один из моих учителей, друг моего отца, человек, который держал меня на коленях, когда мне был год-два — Владимир Зинченко.
Совершенно неожиданно и чрезвычайно больно ушел от нас Вячеслав Глазычев. Я смотрю на его портрет в первом томе, в очередной раз перечитываю скупые слова его интервью обо мне и пытаюсь продолжить наш неожиданно прервавшийся диалог. Диалог, который с большими и маленькими перерывами длился без малого 30 лет. Я вспоминаю отдельные сюжеты, его слова, обращенные ко мне или другим людям, даже целые «куски текста», иногда без начала и конца.
Моя память, натренированная многолетним проведением организационно-деятельностных игр, услужливо вытягивает из прошлого отдельные образы — как фотографии или короткие видеоролики с субтитрами, как в немом кино. Звуков нет. Наверное, это потому, что у меня плохой музыкальный слух. Иногда я начинаю сомневаться, что все это было «на самом деле»; может быть, я просто придумываю. Может быть, он говорил что-то другое?
Ведь человек не только воспринимает лишь малую часть того, что происходит вокруг него, и того, что говорят ему другие люди. Он еще умудряется внести даже в эти «обрывки» свой собственный смысл, переинтерпретировать, связать со своим внутренним диалогом.
Я задаю себе вопрос, как мой умерший друг Вячеслав Глазычев вел бы себя сегодня. И понимаю, что у меня нет ответа на этот вопрос. Несмотря на то, что наше общение было длительным и, временами, достаточно плотным, я, скорее всего, плохо его понимал. А он меня?
Я вижу, как ведут себя другие люди. В том числе некоторые мои друзья, с которыми я взаимодействовал и общался много лет; иногда месяцами и годами работал бок о бок. Я не могу их понять. Стоило ситуации обостриться, и то, что еще вчера казалось мне допустимым и приемлемым, вызывает не только психологическое, но даже чисто физическое отторжение. За примерами не надо далеко ходить. Сергей Кургинян также участник «Портретов словами». Черным по белому написано: «Петр Щедровицкий и его друзья». Сергей Кургинян — мой друг?!
ПРИМЕЧАНИЕ:
Сергей Ервандович Кургинян – геофизик, политик, политолог, художественный руководитель театра-студии «На досках», основатель левого движения «Суть времени», ратующего за восстановление СССР, глава фонда «Центр Кургиняна».
Сергей Ервандович Кургинян – геофизик, политик, политолог, художественный руководитель театра-студии «На досках», основатель левого движения «Суть времени», ратующего за восстановление СССР, глава фонда «Центр Кургиняна».
Я думаю, ни у кого не вызовет сомнения абстрактной тезис о том, что смысл того или иного действия человека является разным для него самого и для того, кто находится по отношению к нему и его действию в позиции внешнего наблюдателя. Это различие перспектив драматично. И, наверное, непреодолимо.
Что в этом контексте можно считать дружбой? Сам факт, что мы хорошо знакомы? Работали вместе? Или вместе учились? То, что у нас были общие проекты, общие мысли? Или обязательным требованием является наличие общих ценностей? Сегодня или в течение всей жизни?! Если пытаться провести этот ограничительный принцип последовательно, то может оказаться, что у тебя вообще нет друзей. Может быть, дружба — это усилие, которое ты предпринимаешь, чтобы понять другого человека? Отказаться от сиюминутных и быстрых оценок его действия, его мотивов и целей. Реконструировать его собственное смысловое поле и посмотреть на мир его глазами. До какой степени? Как долго ты готов удерживать эту установку и осуществлять это усилие? А он, твой друг, — по отношению к тебе? Или то, что вы считали друг друга друзьями — это просто ошибка?
Честно говоря, я нахожусь в смятении. Если ситуация будет и дальше накаляться — а это практически неминуемо — еще кто-то из моих друзей может оказаться, как говорят, «по другую сторону баррикад». Я уже не смогу их понимать. Я просто устану; у меня кончатся силы. В конце концов, силы нужны в том числе и для того, чтобы понимать самого себя.
Листая теперь уже второй том «Портретов…», я пытаюсь восстановить собственное равновесие и еще раз оценить выбранный путь. Когда идешь на длинные дистанции, время от времени, неминуемо возникает ощущение, что ты можешь сбиться с пути. Или уже сбился. Конечно, можно сказать, что самый лучший компас находится внутри тебя. Но… может быть, он поломался? Ведь у любого прибора есть свой срок годности.
На праздновании моего 50-летия Теодор Ойзерман, выступая перед собравшимися, но при этом, как это часто бывает, обращаясь исключительно ко мне, спросил, что я делаю в «Росатоме» и не тяготит ли меня это времяпровождение? Я сам многократно задавал себе этот вопрос на протяжении тех лет, когда судьба в лице Сергея Кириенко вовлекла меня в решение организационных и управленческих задач в атомной отрасли. Приходя туда на работу в конце 2004 года, я сразу предупредил всех, что через семь лет этот проект для меня будет завершен. Однако человек склонен привыкать ко всему. Даже к тому, чтобы вставать каждый день в 6.30 утра с тем, чтобы в 7.45 приехать на работу. Даже к тому, чтобы принять в течение дня участие в 10–12 совещаниях и при этом так, что, вернувшись в полночь домой, оказаться иногда не в состоянии вспомнить, в каких же совещаниях он принял участие и что в итоге было решено. Даже к тому, чтобы в течение дня подписывать до сотни различных документов, в объеме, который физически невозможно даже прочитать, или осуществлять 6–8 взлето-посадок в неделю.
Вопрос Теодора Ойзермана как бы разорвал этот психологический круг, позволил мне преодолеть инерцию ожиданий других людей, которая является незримой основой твоей собственной инерции. Несмотря на то, что «выход» занял еще 2,5 года, я покинул «Росатом». Несмотря на то, что многие нити рвались чрезвычайно болезненно, я рад, что это произошло. Моя работа в качестве заместителя директора по развитию в Институте философии также оказалась недолговечной. В течение следующих трех лет — с апреля 2011 года — я последовательно снижаю уровень своей включенности в старые проекты, в основном носящей организационный характер. Я возвращаюсь к содержательной работе. Я возвращаюсь к себе. Надо сказать, что это не просто. Недавно мне в руки попалась статья одного американского социолога, который исследовал распределение бюджета времени топ-менеджерами крупных компаний и государственных органов управления. Он обнаружил, что руководитель такого уровня способен заниматься одним делом не более 8 минут. Обычно через каждые 5–6 минут он переходит от решения одной задачи к другой, делает телефонный звонок, просматривает и подписывает какой-то документ, дает задание подчиненному или поручает что-то своему секретарю. Видимое исключение составляет время участия в совещаниях, но и во время них фактически продолжается та же работа: планирование, постановка задач, контроль за исполнением. Если вдруг в течение 8–10 минут возникает пауза, никто не звонит или не заходит к нему в кабинет, руководитель начинает беспокоиться, нервничать, проверять электронную почту или телефон. Вдруг что-то случилось? Может быть его уже уволили, а он об этом не знает?
Первый год ушел на то, чтобы восстановить способность читать. Теперь, как и раньше — 30 лет назад — я могу прочесть сто страниц сложного текста в день. Хотя, в отличие от того времени, когда мне было 25, я больше ленюсь. Второй год ушел не то, чтобы восстановить способность писать. В прошлом году я уже написал и опубликовал три статьи.
На своем примере я могу уверенно сказать, что последствия интенсивной организационной и административной работы для сознания и психики человека разрушительны. А значит, как следствие, они также разрушительны для его физического здоровья. Хотя, находясь в постоянном напряжении, человек может этого долгое время не замечать. Но стоит поменять режим работы, все эти скрытые проблемы начинают вылезать наружу. Сегодня процесс «выхода» практически завершен. На следующие несколько лет я решил сосредоточить свои силы на трех проектных направлениях.
Одно из них связано со восстановлением ряда содержательных линий русской философской традиции. Это тема в узком плане занимала меня давно. В конце 70-х — начале 80-х годов я много занимался наследием Льва Выготского и Густава Шпета. Сегодня зона моих интересов в этой области резко расширилась. Этому способствовало издание серии книг о русских философах ХХ века, которое мы ведем, как вы знаете, с 2006 года.
В настоящий момент издано уже 40 книг — 22 по русской философии второй и 18 по русской философии первой половины века. Всего — к 2017 году я планирую завершить издание всей серии — будет как минимум 60 книг. Таким образом я хочу отметить 100-летие с момента русской катастрофы — начала революционных событий 1917 года. По мере погружения в этот более широкий интеллектуальный контекст у меня возник ряд новых интуиций касательно некоторых глубинных движущих сил русской философской мысли — во всяком случае, на рубеже ХХ века, проблемного и тематического поля русской философии.
Безусловно, в центре моего внимания продолжает оставаться мысль моего отца, Георгия Щедровицкого, и его творческое наследие.
Однако в свете ряда линий предшествующего развития русской и мировой философии его идеи видятся мне уже иначе, чем 25 лет назад, когда я осваивал их, оставаясь «внутри» определенной школы, разработанного отцом подхода и системы представлений. В будущем я планирую не только завершить книгу, излагающую версию эволюции представлений Московского методологического кружка, но подготовить ряд материалов, посвященных анализу русской философской мысли.
Я планирую, как и в предыдущие годы, проводить не менее трех больших мероприятий в год. Речь идет о так называемых «семейных» играх (или, точнее, ежегодных играх деловой сети Школы культурной политики), Чтениях памяти Г.П. Щедровицкого и школах по методологии. Ближайшие две школы — в 2015 и 2016 году — будут посвящены тематике «технологизации мышления». В 2015 году на шестой школе этого цикла мы обсудим проблемы схематизации, а в 2016-м — проблемы позиционирования и самоопределения. Затем в течение трех лет я хочу вновь вернуться к анализу более широкого контекста и обсуждать «повестку дня». В 2020 году я планирую перейти к формату авторских школ, с одной стороны, сократив число постоянных участников, а с другой — сосредоточившись на задачах философско-методологического образования.
Чтения памяти Г.П. Щедровицкого — во всяком случае, до 2024 года — мы с Андреем Реусом договорились проводить совместно; при этом я сосредоточусь на сравнении и сопоставлении основных идей ММК с разработками и достижениями мировой философско-методологической мысли.
Четвертая серия «семейных» игр (2014–2020) будет посвящена разработке пакета новых «технологий мышления», опирающихся на фундамент системо-мыследеятельного подхода. А следующая, «пятая серия» (2022–2028) — выявлению, реконструкции и обсуждению путей решения «мировых проблем». Предварительный перечень подобных проблем, требующих для своей постановки и поиска решений средств и технологий методологического мышления (в смысле Щедровицкого-старшего) мне хотелось бы сформулировать к началу третьего десятилетия ХХI века.
Второе направление моей работы сосредоточено вокруг вопроса о том, как современный «управленец» формирует свою профессиональную (или типо-деятельностную) «картину мира». В 2011 году я прочел первый курс лекций по этой теме в МИСИС и с тех пор продолжаю и расширяю ряд концептуальных, теоретических и исторических исследований в этой области. Названный вопрос не стоит воспринимать исключительно в описательной модальности; дело не столько в том, как реальный управленец формирует сегодня свою индивидуальную и конкретную систему представлений о мире, хотя это тоже важно, сколько о том, как должен формировать эту «картину мира» носитель организационно-управленческого мышления и представитель управленческой профессии. Безусловно, в такой постановке вопроса присутствует большая доля социального и исторического «оптимизма» и «романтизма», надежд на то, что мышление в целом и управленческое мышление, и деятельность, в частности, могут сыграть свою положительную роль в развитии человечества. Однако, это не просто символ веры. В качестве рабочей онтологии (так называется раздел философии, отвечающий на вопрос, как устроен мир-на-самом-деле), задающей пространство мышления деятеля-«управленца», я рассматриваю представления о «разделении труда».
А в качестве объемлющей онтологии — представления о деятельности и мыследеятельности, которые, в частности, развивали ММК и мой отец лично. Я начал эту работу в систематическом ключе в 2010 году.
Хотя первые опыты построения подобной связной системы объектно-онтологических представлений — или, как я тогда говорил, онтологий «среднего уровня» — относятся к 1986–1989 году: именно в этот период — после проведения известных экспериментов на РАФе, в Артеке и на БАМе, первой социально-экологической экспертизы на Байкале и первой серии школ по управлению (совместно с С. Поповым) — я пришел к выводу о необходимости разработки СМД-онтологии.
Сегодня, помимо общих соображений, решение этой задачи мотивировано необходимостью рефлексии своего собственного организационно-управленческого опыта — в том числе в системе «Росатома» — и, одновременно, подкреплено этим реальным 25-летним опытом проектного и программного управления.
Мне повезло: мои отец и дед — Петр Щедровицкий-старший, один из создателей советской авиационной промышленности, инженер и организатор производства — как бы совмещают в нашей семейной традиции два разных типа мышления и деятельности — «организационный» и «управленческий», о которых в теоретическом плане писал Георгий Петрович.
Надо отметить, что чем больше я погружаюсь в эту проблематику, читаю работы классиков экономической мысли и теории управления, изучаю историю индустриализации и становления европейского капитализма, анализирую опыт нескольких догоняющих индустриализаций в России, тем больше я ощущаю важность этой темы для современной ситуации, для сегодняшнего и ближайшего завтрашнего дня. Ведь любая онтология — это не только «картина» мира. Это всегда и определенная система ценностей. Это, грубо говоря, такая картина мира, на которой одновременно «нарисован» и я сам, заданы рамки и требования к моему действию, возможным и допустимым целям и средствам.
Сегодня я уверен: если у людей разные ценности, то у них не может быть общих целей — во всяком случае, средне- и долгосрочных. Если у нас разные «картины мира», то мы никогда не сможем договориться о том, что нужно делать вместе, а видимость такой договоренности очень быстро окажется выявленной и разрушенной различиями в использовании тех или иных средств, которые, как писал еще И. Кант, всегда несут на себе рефлексивное отражение качества целей.
Третье направление сориентировано на проблематику образования и подготовки кадров. 20 лет назад в книге «Очерки по философии образования» я написал, что образование есть основная практика философии, уже — практика философского идеализма.
Помимо рефлексии ситуации в сфере обучения, воспитания, подготовки кадров и образования, которой посвящено много моих работ, я намерен в ближайшие годы сосредоточить свои усилия на ряде конкретных проектов. Не стоит преувеличивать значение этой сферы для решения тех задач, которые стоят перед человечеством. Но не стоит и преуменьшать.
Вопрос о необходимости разработки новых наук о мышлении, который неоднократно поднимался различными мыслителями в ХХ веке, а также новых технологий мышления, который мой отец сформулировал в 1961 году в своей известной статье в «Известиях», продолжает сохранять свою актуальность. Если бы мне удалось в ближайшие 20 лет подготовить авторскую версию курса «логики» или «прикладной методологии», это было бы неплохим завершением большой программы исследований и разработок — как моей собственной, так и многих последователей системо-мысле-деятельного (СМД) подхода.
Третье направление сориентировано на проблематику образования и подготовки кадров. 20 лет назад в книге «Очерки по философии образования» я написал, что образование есть основная практика философии, уже — практика философского идеализма.
Помимо рефлексии ситуации в сфере обучения, воспитания, подготовки кадров и образования, которой посвящено много моих работ, я намерен в ближайшие годы сосредоточить свои усилия на ряде конкретных проектов. Не стоит преувеличивать значение этой сферы для решения тех задач, которые стоят перед человечеством. Но не стоит и преуменьшать.
Вопрос о необходимости разработки новых наук о мышлении, который неоднократно поднимался различными мыслителями в ХХ веке, а также новых технологий мышления, который мой отец сформулировал в 1961 году в своей известной статье в «Известиях», продолжает сохранять свою актуальность. Если бы мне удалось в ближайшие 20 лет подготовить авторскую версию курса «логики» или «прикладной методологии», это было бы неплохим завершением большой программы исследований и разработок — как моей собственной, так и многих последователей системо-мысле-деятельного (СМД) подхода.
Во втором томе «Портретов…», который вы держите в руках, появился ряд текстов нового поколения — это уже не только мои сверстники, но и представители первой генерации моих учеников (так называемой Школы культурной политики-1, 1990-х годов). А некоторые авторы начинают приближаться к возрасту моего старшего сына. Но я искренне рад, что помимо деловых отношений с представителями этого поколения меня также связывает и дружба. Это делает меня немного моложе, несколько увеличивая шанс, что я успею сделать все, что хочу.
Во втором томе «Портретов…», который вы держите в руках, появился ряд текстов нового поколения — это уже не только мои сверстники, но и представители первой генерации моих учеников (так называемой Школы культурной политики-1, 1990-х годов). А некоторые авторы начинают приближаться к возрасту моего старшего сына. Но я искренне рад, что помимо деловых отношений с представителями этого поколения меня также связывает и дружба. Это делает меня немного моложе, несколько увеличивая шанс, что я успею сделать все, что хочу.